– Платить хто будет за моё брёвно мне? – Совсем озверел Вышата. – Воруешь, тать! Да я тебя!

И замахнулся нагайкою.

Тут Илья руку купцову с нагайкой перехватил.

– Не серчайте, господин Вышата. Только ведь плочено было батей, как полагается, при покупке. Извольте сами посмотреть в конторе-то вашей, у приказчика.

Вышата попробовал было руку вырвать, да не смог.

Тем временем, к ним уже со всех ног бежали слуги Вышатовы: один с ломом железным наперевес, другой – с дубинушкой, в кою для усиления результата вбиты были остры гвозди в той части, где всякая дубинушка естественно утолщение имеет.

– Бей его, слуги мои верные! – Орал Вышата. – Вколоти ума ему с послушанием во все места, мать-перемать, три раза разъэтак, да через так!

Дальше события развивались весьма своеобразным образом.

Илья бревно с плеча сбросил, у первого слуги Вышатова дубину отнял, да пополам переломил.

Причём, не об колено там, а просто в руках, навесу.

А потом, когда второй подбежал с ломом, лом этот у него забрал бережно, и всем троим, включая самого Вышату, ломом этим руки обмотал, чтоб зря не махали, а сам лом, уже вокруг рук обмотанный, завязал на узел.

Илья опять пристроил бревнышко на плечо.

– Зря вы. – Укоризненно сказал он, – Я ж говорю: с батей разбирайтеся. Я тут совсем не причём: что велел родитель, то и делаю. Ну, а теперь прощевайте. Пора мне.

И пошёл в кузню.

Потом звали кузнеца Ивана.

Потом Иван лом развязывал, и всё, что ему сказать у Вышаты накопилось, пока он, Вышата, стоял, ломом на узел завязанный со слугами в обнимку, слушал.

Потом маненько подвезло, потому как вдруг в Карачарово-село супружница Вышаты, Ефросинья Трифоновна, со стороны большого тракту на резвой тройке неожиданно въехала.

Видно, кто-то из при муженьке приставленных соглядатаев, успел докладнуть про гульбу, зело лютую, купца достославного, муженька еённого.

Тут Вышате не до кузнецова сына стало: самому, понимаешь, живым бы остаться…

А Иван – Иван в кузню пошёл, вожжи взял, да и отходил Ильюху по тем самым местам, через кои всяк провинившийся сын от родителя получает уроки воспитания.

Иван порол сына молча.

Слова ни к чему там, где и так всё ясно.

Илья порку принял тоже бессловесно.

Взаимное молчание наказывающего и наказуемого, – к сожалению, ныне полностью утраченная высшая форма древнейшей результативной семейной педагогики.

Наказывающий молчит, потому что уважает наказываемого, а всё, что должно было сказать в виде объяснения причин и целей порки, уже сказано до начала процесса.

А наказуемый молчанием своим чётко обозначает и правоту родителя, и уразумение своё преподанного посредством порки урока жизни.

– Вышата всегда прав, даже когда он неправ вовсе. – Сказал кузнец Иван, вожжи готовя. – Посему, сыне, наука моя тебе будет такой: за правоту твою тебя наказую ныне, ибо нельзя достигать правоты тем макаром, каким достиг её ты. Уразумел?

– Да, батюшка. – Отвечал Илья, сымая портки.

Но обида, как и было сказано, осталась.

С этою обидой Илья шёл по селу к реке: обиду свою думать, в тишине, у воды, под журчанье струй тихо текущих, когда неожиданно был окликнут степенным мужиком городского вида.

Причём, окликнут по имени отчеству.

– Ты, Илья Иванович, обиду свою понять хочешь. Так я тебе про неё расскажу. Пойдём: у реки оно, и вправду, сподручнее беседы мудрые вести.

– День вам добрый. – Илья на мужика оглянулся, здороваясь.

– И тебе того же.

– А откуда меня знаете?

– Так ведь, наблюдаю я за тобою, Илья Иваныч, давненько. Дело к тебе у меня наиважнейшее. Но – не для чужих ушей оно. Идём к реке, право слово, там побеседуем.

Илья и пошёл.