Драганов шагнул в сторону Заломова и остановился под портретом Михаила Горбачёва, недавно введённого в состав Политбюро.

– Кажется, я вас не убедил. Но для начала мне бы хотелось, чтобы вы учли одно немаловажное обстоятельство, которое вам надлежит хорошенько усвоить, – шеф выдержал театральную паузу. – Моя интуиция, Владислав Евгеньевич, абсолютна и ещё ни разу, нигде и никогда меня не подводила. И кстати, я буду не я, ежели этот ставропольский паренёк, – шеф мотнул головой в сторону портрета Горбачёва, – не станет в недалёком будущем нашим очередным генсеком, – хищная самодовольная улыбка застыла на скуластом лице сибиряка, обнажив два ряда крепких, ещё не знакомых с бормашиной, желтоватых зубов. – Ну, дак как, коллега? Соглашаетесь поработать с красителями?

Не услышав мгновенного положительного ответа, Драганов помрачнел, медленно подошёл к столу и с силой раздавил недокуренную сигарету о квадратную хрустальную пепельницу. Затем протиснул обе руки в карманы вельветовых джинсов, плотно облегающих его мощные кривоватые ноги, и повторил вопрос: «Ну дак вы согласны?» – «С такими ногами только мустангов укрощать», – мелькнуло у Заломова. После лёгкой задержки он ответил: «Боюсь, у меня нет выбора».

Такой ответ дал понять Драганову, что «молокосос» (именно так окрестил Егор Петрович своего нового сотрудника) имеет наглость не быть в восторге от его лучшей идеи. «Ничего, – успокоил себя учёный, – стерпится – слюбится. Мал ты ещё со мною тягаться. Поживёшь – поумнеешь. Однако ж за этим носителем питерских замашек нужён глаз да глаз. К чему мне неуправляемые кадры?».

В картинном раздумье Драганов подошёл к окну. Зловещий зеленоватый свет ртутного фонаря выхватывал из заоконной тьмы снежные вихри и ходящий ходуном светлый ствол старой берёзы. Жестокий ветер швырял из стороны в сторону плети гибких ветвей, казалось, горя желанием оголить несчастное дерево. Такая картина могла отвлечь от мирской суеты кого угодно, но только не Егора Петровича. Он не видел ни берёзы, ни её страданий. Что-то подсказывало опытному руководителю, что молокосос может нарушить расстановку сил в его лаборатории, и правильнее всего от него сейчас же избавиться. Но этого плюгавого пацана порекомендовал ему сам Сытников. И тут Драганова осенило: «А не поместить ли молокососа на годик-другой в изолятор, чтоб он всего стада мне не перепортил?» Соломоново решение успокоило учёного. Он повернулся к подчинённому и, смерив его не слишком любезным взглядом, холодно процедил:

– Что-то энтузиазма не замечаю. Ох, Владислав Евгеньевич! Ох, как бы мне хотелось с вами сработаться! – а каменное выражение лица шефа яснее ясного говорило: – И не думай брыкаться, и не таких обламывал.

Вот, что вспомнилось Заломову в то субботнее утро. Настроение его оставалось неважным. Проблема обольщения Анны по-прежнему выглядела неразрешимой. От безысходности он дал волю своей фантазии, и вскоре его внутренний голос изрёк: «Нужно сделать крупное открытие, и тогда Анна увидит, с каким замечательным человеком её столкнула судьба, и, конечно, тут же в него влюбится». Нелепость этой «идеи» была очевидной. Заломов был уверен, что работа с красителями не приведёт его к серьёзному открытию. В лучшем случае он получит материал для добротной статьи в хорошем журнале. И это всё!

Он бросил рассеянный взгляд на широкий мир за окном и отметил, что вид лесного массива за оврагом изменился. Ещё вчера там преобладали мрачные цвета, от серого до тёмно-бурого, а сегодня лес будто подёрнулся нежной жёлто-зелёной кисеёй. «Так это развёртываются воспетые молвой первые клейкие листочки», – догадался Заломов. Он открыл окно настежь, и прохладный воздух, напоённый эфирными маслами лопающихся древесных почек, ворвался в его комнатку. Влюблённость и весенние запахи сделали своё дело – его неудержимо потянуло на природу.