В школе Заломову нравились многие предметы, но на каникулах он погружался в мир биологических грёз. Тысячи однодневок, парящих в светлом воздухе белых ночей, напоминали о краткости жизни, и он мечтал, как было бы здОрово научиться задерживать старение. «Ведь наша жизнь, – рассуждал он, – фактически химический процесс, этакая долго длящаяся химическая реакция. Почему бы не попытаться её замедлить, или даже почему бы не попробовать обратить её вспять? И тогда можно было бы омолодить бабушку. Но если жизнь каждого отдельного живого существа – химическая реакция, то и вся жизнь на планете Земля – тоже химическая реакция, непрерывно текущая в течение многих сотен миллионов лет». Эта мысль одновременно и поражала, и забавляла. Он смотрел на окружающие его формы жизни и пытался представить, как могли какие-то первозданные медузы превратиться во всех этих бесчисленных и таких невероятно разных тварей, населяющих окрестные водоёмы, луга, леса и поля. Временами, особенно по утрам по дороге к речке, у него мелькала уж совсем странная мысль: почему эта речка, и кувшинки, и водяная трава, и все эти странные существа, что прыгают, ползают и летают вокруг него, кажутся ему прекрасными? почему он любит их? А в последнее безмятежное каникулярное лето между девятым и десятым классами добавилась новая группа вопросов: как работает сознание? что такое думать и понимать? как возник разум? Именно тогда впервые и прорезался у Заломова его внутренний голос. Как хороший шахматист разыгрывает в своём воображении бесконечные партии, играя попеременно за белых и за чёрных и подчас забывая, где он и где противник, так и Заломов вёл бесконечные споры со своим воображаемым оппонентом. Роль оппонента обычно брал на себя его двойник, его внутренний голос.

Очнувшись от воспоминаний, Заломов снова оказался в кабинете крупного сибирского учёного. Тот молчал и напряжённо смотрел на стакан чая с домашним вишнёвым вареньем, невесть откуда взявшимся в этих суровых краях. За время затянувшейся паузы Драганов несколько раз делал значительное лицо, буравил невидящим взором потемневшее окно, но ничего не произносил. Всё предвещало приближение главной части беседы.

– Сейчас в мире стремительным темпом развивается генетика, – зазвучал хриплый бас Драганова. – Нет смысла объяснять вам значение этой науки в недалёком будущем. Однако для покорения генов нам необходимо знать, как они устроены, и, главное, где находятся регуляторы их активности. Поняв это, мы сможем вводить любой ген в любой организм и заставлять тот ген на нас работать. Вы представляете, что тогда начнётся? – жёсткий хрип шефа зазвучал ещё жёстче. – Например, кому-то не хватает ума – так добавим ему пару генов ума. Не хватает таланта – и тут что-нибудь подыщем. И наоборот, у шибко шустрых можно некоторые гены и поослабить, а у витающих в облаках, – шеф коварно осклабился, будто увидев перед собою тех, особенно ему несимпатичных «витающих в облаках», – хорошо бы кой-какие гены чуток… э-э зарегулировать, чтоб и витающие в облаках знали положенное им место. Это же абсолютно!

– Вы спрОсите меня, – продолжал Драганов, – а что надобно сделать, чтобы приблизить решение столь великой задачи? И я вам отвечу: надобно найти новые подходы к вскрытию тонкой структуры генов – быстрые и дешёвые. Проще всего решать эти задачи на плодовой мушке дрозофиле. На её изучение и брошены сейчас основные силы западной биологии. Но ведь и мы, Владислав Евгеньевич, не дремлем. Вы, конечно, отметили, что и в моей лаборатории дрозофила является главным экспериментальным объектом. И вот недавно в моей голове родилась одна весьма перспективная мыслишка, которая, я уверен, позволит нам обогнать америкашек, даже не догоняя, даже не срезая углов на поворотах.