Мэри все еще сидела, прислонившись лбом к прохладному стеклу. Первый глоток турецкого кофе, поданного бесшумным проводником, разлился внутри теплой, горьковатой волной, но не прогнал остатки дорожного оцепенения.
Воздух в купе был насыщенным, почти осязаемым: терпкий дух вековой кожи кресел, сладковато-пряный аромат полированного красного дерева панелей, едва уловимый металлический привкус пыли бесчисленных миль. Это был не просто запах роскоши; это был запах законсервированного времени, истории, запертой в этом движущемся синем футляре.
Яна удобно устроилась на своем диване, подложив под спину подушку и вытянув ноги. В руках она держала тонкий планшет, его экран был погашен. Ее взгляд, острый и оценивающий, скользил по деталям купе: изящной бронзовой ручке двери, матовому стеклу плафонов настольных ламп, безупречной полировке деревянных панелей. Это был взгляд не туриста, а ревизора, привыкшего замечать нюансы.
– Ну что, – нарушила молчание Яна, ее голос звучал уже ровнее, но все еще с легкой хрипотцой. – Наша «золотая клетка» отправилась в путь. Ощущения, коллега? – Вопрос был скорее риторическим, попыткой разрядить тишину, ставшую слишком плотной после всплеска эмоций от встречи и кофе.
Мэри оторвалась от стекла, встретив взгляд Яны.
– Пока только… осознание собственной добровольной изоляции. – Она позволила себе легкую усмешку. – И запах. Сильный запах истории и денег. – Ее взгляд скользнул к багажному отсеку. – Твой чемодан… он здесь как диссидент на партсобрании. «Свобода внутри». Ирония судьбы, да? Особенно в этом контексте.
Яна проследила за ее взглядом и улыбнулась – не широко, а скорее уголками губ.
– Аня. Старшая сестра. Вечный бунтарь, вечный искатель приключений за гранью комфорта. Этот чемодан – ее реликвия. Она не приемлет границ и условностей, постоянно в движении. Для нее свобода – это не количество открытых дверей, а состояние души, когда тебе достаточно самого себя за любой дверью. При этом, ей все интересно. Мы ее зовем ртутным шариком. – Яна улыбалась, но в глазах угадывалась грусть или сожаление. – Я всегда была за правила игры. За договоренности. За предсказуемость. Юрист, что поделать. Но сейчас… Мне не хватает ее непосредственности. Когда она была рядом, мы дополняли друг друга. Теперь вот ее чемодан…
Поезд миновал последние стамбульские пригороды, и за окном развернулась более однообразная, но не менее контрастная картина. Бескрайние поля, подернутые дымкой вечернего тумана, чередовались с промзонами, чернели трубы, мелькали крошечные деревушки с квадратными домами-мазанками с соломенными и черепичными крышами.
Яна смотрела в окно. Дорога, уходящие в ночь пейзажи завораживали, успокаивали.
Мэри задумалась. Мысли унесли ее далеко. Ей 7 лет. Она стоит на перроне большого вокзала. Рядом – маленький кожаный чемодан на двух застежках. В руках у нее книга и большой синий заяц. Уже давно приехал ее поезд, а попутчики разошлись по домам. Одиноко. Холодно. Легкое платьице из белого ситца запылилось. Ощущение одиночества и брошенности накрыло ее, проникло в горло и вот-вот готово было вырваться наружу. Но зареветь не получилось. Большие теплые сильные руки подхватили ее, закружили и притянули к себе: «Здравствуй, Солнышко! – проговорил знакомый голос. «Дедушка! Дедушка, ты?!» – не поверила Мэри.
– Я. – коротко ответил дед – мужчина средних лет, подтянутый, крепкий, в дорожном твидовом костюме.
Они были очень похожи: кудрявые русые волосы, высокий открытый лоб, большие глаза, красивые, изогнутые словно немного удивленные брови, немного вздернутые носы и красивые яркие губы.