«Какой же будет шум?»

Но ни единого звука не долетает до нас, когда два гиганта сталкиваются. Расцветает пунцовый цветок взрыва. Уж этот грохот точно до нас доберётся.

Тишина. Лишь цветок за цветком распускаются взрывы, словно алые кляксы на чёрной бумаге.

– …ет.

– У тебя тоже закладывает уши?

– Что?

– Уши. Закладывает.

– Это плохо.

– Почему?

– Потому что это значит, что мне пора вернуть тебя домой, а ты так ничего и не понял, потому что стал слишком взрослым. Взрослые – странный народ.

На этих словах мальчик вскакивает на табурет, склоняется надо мной и хлопает в ладоши. Звук кажется мне чересчур звонким. Писк в ушах никак не желает проходить. В глазах темнеет.

Я вновь оказываюсь в кабине пилота.

«Лайтнинг» падает. Слишком быстро, и я изо всех сил тяну рычаг на себя. Мне не хватает времени выровнять самолёт. Я увеличиваю скорость, выжимаю из мотора всё, что можно. Он в гневе рычит, почти визжит мне в лицо.

«Давай».

Теперь я вижу только воду.

«Давай».

Могу различить отдельные волны.

– Давай!

Упрямый нос «Лайтнинга» пересекает линию горизонта, машина встаёт на прямой курс. Я весь мокрый от пота и слёз. Руки часто и мелко трясутся, так что не сразу удаётся снять дыхательную маску.

Галлюцинация. Мальчик, астероид, разноцветные звёзды, «твоя роза очень по тебе скучает», всё – бред изголодавшегося по воздуху мозга. Я прислушиваюсь и едва-едва различаю шипение. Новый шланг прохудился, в дыхательной смеси недостаёт кислорода.

«Боже, спасибо тебе».

>>>

На базе в Поретте меня встречают как героя.

Снимки вышли отличными. Союзники объявили наступление на Париж. Ликование в рядах моих соотечественников настолько бурное, что идут слухи о пирушке, устраиваемой поваром Гиже на исходе дня.

– Тони, пойдёшь к Гиже?!

– Не знаю, Гюстав. Меня вызывают в штаб.

Улыбка на лице лётчика меркнет. Конечно, все знают, для чего меня могут вызвать в штаб. Похвалить, может, представить к какой-нибудь награде – и «обрубить крылья». Для каждого пилота это трагедия, но здесь, среди своих, её ощущаешь куда острее. Потому что для них ты – будущее, которое однажды наступит.

– Всё будет хорошо, – уверяю я Гюстава, хлопая его по плечу. На душе скребут кошки.

Как и ожидалось, командование отвергло моё прошение на ещё один боевой вылет.

– Война – дело решённое, – говорит кто-то в комиссии, из которой я знаю только генерала, лично ходатайствовавшего за меня перед де Голлем. Он молчит, хмурится и избегает моего взгляда. Никакой позорной отставки по причине возраста: штабные интриганы просто-напросто сообщили мне секретную информацию, тем самым сделав меня заложником «охраняемых и свободных от врага территорий».

Как знающего военную тайну, меня комиссовали в Танжер, откуда я должен был отправиться в Алжир, к жене. На попойку к Гиже я уже не попадал.

Впрочем, до отъезда со мной произошёл ещё один загадочный случай, природа которого так и осталась для меня загадкой. Ранним утром, ожидая транспорт до Кальяри, я решил прогуляться и заглянуть в ангар, чтобы попрощаться с боевым товарищем. «Лайтнинг» на земле – зрелище не менее впечатляющее, чем в воздухе, хотя в ангаре он выглядит скорее узником, чем его обитателем. Дорога отняла у меня не больше восьми минут, и вот я уже вошёл в пахнущий машинным маслом и кислым раствором аммиака ангар номер три. Яркий солнечный свет проникал внутрь постольку-поскольку, и, ослеплённый темнотой, я привалился к стене, ожидая, когда глаза привыкнут.

– Анри!

Никто не отозвался. Да и слишком тихо было внутри. Сердце чувствовало безлюдность помещения. Я крепко зажмурил глаза. Открыл. В ангаре никого и ничего не было. Ни людей, ни самолёта.