Князь открыл глаза, пошевелил ногой в мягком сапоге и сменил позу. Ночь была тиха и прекрасна. Луна нехотя, тягостно вывалилась из-за облака белёсым, круглым шаром и нависла прямо над шатром, заливая всё кругом странным, искусственным светом. Залюбовавшись ею, соловьи на миг прекратили свои трели, но вот вступил один, ему ответил второй, и новый песенный, мелодичный пересвист охватил всё вокруг. Серые гусляры расселись на своих ветвях и, оставаясь невидимыми даже в лунном сиянии, продолжили рассказывать друг другу наперегонки свои птичьи баллады. Ночь заострила и прочертила все тени тонкой, искусной резьбой. Всё застыло, покорившись этой царице, в звёздном венце которой плыл, переваливался белым, тревожным отблеском круглый лунный лик. Только ночной ветерок принёс вместе с желанной прохладой всё тот же запах степи и смерти.

Монгольская ставка затихла и, казалось, вымерла. Несколько стражников, присев невдалеке прямо на землю, тихо, гортанно переговаривались. Качали длинногривыми головами кони русичей, косо поглядывая на приземистых собратьев с обрезанными гривами и короткими хвостами. Те, чувствуя свою неполноценность в родовом обличье, зло показывали им зубы и теребили копытом полынную, сухую землю. Тревожно ходили в соседнем шатре приехавшие с Михаилом князья и бояре. Только здесь, в его последнем пристанище, было тихо и темно. Как в могиле, подумал кстати князь, грустно усмехнулся и вновь закрыл глаза.

Почему?

Разом качнулись ветви елей и упали с них снеговые шапки, накрыли сугробы у мощных, в три охвата, стволов. Батый обернулся… Сулицы и стрелы полетели неумолимым дождём, выбивая из сёдел монгольских дремавших всадников. Рёв страдания и ненависти, донёсшийся вслед за этим из леса, напоминал медвежий, но на опушку, обрушивая снег с деревьев лавиной, вышли люди. Огромный, закованный в блистающие латы ратник-вожак поднял длинный меч, что-то прорычал и отряд, сверкающим, закованным в сталь клином, врубился в ряды ханских телохранителей. Топоры, копья и мечи разрывали всадников, рубили, кололи и метали молнии. Высокий, русобородый предводитель русичей, то ли князь, то ли боярин, вращал кровавым мечом, отбрасывал трупы в стороны и рвался-прорубался к хану. Неумолимым тараном…

Батыя закрыли телами, тонко завизжал старик Субедэй, собирая свой тумен. Проскакал храбрец Джэбе, увязая в снегу и разворачивая испуганных воинов. Рёв русичей перешёл в торжествующий клич «Рязань!», от которого Батыю хотелось убежать или хотя бы закрыть уши руками. «Мёртвые восстали! Горе нам!» – кричал, барахтаясь в снегу, Кулькан. Такой сечи Батый, прошедший десятки сражений, ещё не видел. «Сколько их?» – в панике спрашивал он себя, но нового нападения не последовало. Безмолвной стеной стоял вокруг лес, заваленный снегом. Лишь лязг и топот схватки эхом проносился-копошился внутри него, затихая где-то в утробе.

Отряд был невелик и помощи ему ждать было неоткуда. Рязанский боярин Евпатий, по прозвищу Коловрат, не успел в город из Чернигова к началу осады, и его отряд нашёл лишь дымящиеся развалины родного города, пять суток отбивавшего приступы Батыя, горы трупов и смрад смерти. Нашли они и труп князя Фёдора Рязанского, взятого в плен и отказавшегося привести свою жену к хану. Нашли и тела княгини Евпраксии, с маленьким сыном Иваном. Слухи о красоте Евпраксии дошли до Батыя, и он отдал приказ доставить её к себе. Княгиня прижала сына к груди и шагнула из окна высокого терема…

Конец ознакомительного фрагмента.