Поэтому историки и богословы часто признавали, что римское первенство достигло своего нынешнего состояния не только в силу богословских и экклезиологических предпосылок. Факторы исторические, а значит относительные, также сыграли роль в этом процессе. Усвоение Западной Церковью римской имперской идеи, политика итальянских дворов эпохи Средневековья, Ренессанса и Контрреформации, современный вызов секуляризма и многое другое повлияли не только на папство как институт, но и на некоторые выражающие его вероучительные определения. Проблема в том, чтобы установить, закономерны эти процессы или нет.

Но меня сейчас занимает не критика институциональных изменений в Западной Церкви, а регионализм в православии, который часто противопоставляется римскому универсализму. Поскольку Восток облекал свою позицию в догматические формулы менее охотно, чем Запад, православные богословы, на мой взгляд, совершенно свободны сегодня рассматривать этот аспект прошлого и настоящего Церкви критически. Лично мне жаль, что такая свобода не используется более широко, и я убежден, что если православные не научатся обоснованной самокритичности, их притязания на роль хранителей апостольской веры останутся в современном экуменическом диалоге неубедительными.

Нет нужды подробно останавливаться на происхождении и церковном обосновании поместных епископских синодов. Cогласно «Апостольскому преданию» сщмч. Ипполита Римского (глава 2) для посвящения нового епископа требовалось присутствие нескольких епископов, возлагающих на него руки. Кроме того, значение регулярных епископских синодов каждой провинции[393] надежно засвидетельствовано в III в. сщмч. Киприаном Карфагенским. Особая роль синода заключалась в хранении православного вероучения и дисциплинарного единства. Церковь уже в то время, несомненно, столкнулась с проблемой возможного конфликта между ее стремлением к вселенскому единству и убеждением, которое неоднократно высказывали как отдельные епископы в своих Церквах, так и епископы на Поместных соборах, которое состояло в том, что они ответственны за истину лишь перед Богом, но не перед неким институтом за пределами их области. С одной стороны, люди, подобные Иринею, Тертуллиану и Киприану Карфагенскому, сознавали единство вселенского епископата в исповедании одной христианской истины. Это единство, которое – по крайней мере, на Западе – подразумевало особое уважение к «апостольским» кафедрам, – считалось главным свидетельством истинности кафолического христианства (как противоположного гностицизму). С другой стороны, ни один из Поместных соборов – и, безусловно, ни один из тех, что регулярно созывались в Карфагене, – не готов был с легкостью отречься от собственных убеждений и признать в области вероучения чей-то авторитет извне. Вопрос о крещении еретиков, а позже – дело пресвитера Апиария, низложенного в Карфагене, но принятого в общение Римом, – классический пример этого местнического, регионального самосознания и его реакции на зарождавшийся римский централизм.

Региональные полномочия Поместных соборов были официально закреплены в IV в. Никейский [I Вселенский] Собор (правила 4-е и 5-е) сохранил за ними суверенитет в поставлении епископов, в формировании «митрополичьих округов» – основной и зачаточный образец церковного устройства, многочисленные вариации которого появятся в дальнейшем. Первоначальный собор епископов отражал экклезиологическую необходимость: он был «церковным» по природе. Однако утвержденный в Никее принцип, согласно которому церковная организация должна совпадать с административным делением империи на провинции, косвенно указывал на начавшуюся секуляризацию. Разумеется, Церковь не могла уклониться от практических требований, вытекающих из ее нового положения (и ее новой миссии) в империи, но общая тенденция к постепенному отождествлению церковной и имперской администрации благоприятствовала смешению древних экклезиологических критериев с юридическими образцами, преобладавшими в государстве.