– Однако? – Эймерик ловил каждое слово юноши.

– Когда служат литургию, добавляют слова, которых быть не должно. Необычные фразы, необычные жесты, неизвестные мне формулы. Но это вроде бы мелочи, и, кажется, христианской вере от этого нет особого вреда.

Заинтересованный словами Бернье, Эймерик снова присел рядом.

– Ты слышал непривычные слова в «Отче наш»?

– Да, – закивал Бернье. – Вместо «panem nostrum quotidianum» они говорят «panem nostrum supersubstantialem», полностью отвергая материальное. А также проводят consolamentum [12].

Услышав об этом, инквизитор резко выпрямился, обратив в бегство перепуганную курицу, которая прогуливалась неподалеку.

– Ты сказал consolamentum? – он даже забыл, что следует говорить шепотом.

– Да. Вижу, вы знаете это слово. Так они называют свою церемонию. Почти каждый день многие жители деревни ходят к вечерне в небольшую церковь за городом, по дороге в Уссель. Она называется Сен-Клер. Там они молятся по-особенному, читая «Отче наш» с теми словами, про которые я уже говорил. А иногда как бы снова совершают обряд крещения, читая молитву и положив Евангелие от Иоанна на голову кого-нибудь из старейшин. Кажется, ничего богопротивного, но уж очень странно.

В этот момент вернулся крестьянин с мешком. Положил ношу на землю и сел на нее, скрестив руки на груди.

Эймерик наградил его суровым взглядом, но тот даже не пошевелился. Смирившись, инквизитор повернулся к Бернье и зашептал.

– Ты когда-нибудь сам ходил на эту службу?

– Да, туда всех пускают. Вы тоже можете прийти. Она будет как раз сегодня вечером. Похоже, местные власти ничего не имеют против.

– Перед вечерней зайди в замок Уссель. Я буду там. И вместе пойдем на… consolamentum, – Эймерик встал, протянул писцу пару монет, взял листок, где юноша написал несколько несвязанных слов. Крестьянин, волоча мешок, тут же подошел к скамье и уселся рядом с Бернье.

Собравшись уходить, Эймерик вдруг услышал странный звук, который становился все громче. Лавку за лавкой охватывало какое-то булькающее мычание. Когда оно стало по-настоящему громким, инквизитор понял, что это смех. Неудержимый, захлебывающийся, он заражал всех, кто был на площади, – ремесленников, солдат, крестьян, торговцев. И вскоре заглушил все остальные звуки.

Открыв причину всеобщего веселья, Эймерик потерял дар речи – сначала от того, что не мог поверить своим глазам, потом – от отвращения. Между лавками и набитыми товаром корзинами шел высокий мужчина в холщовой рубахе. Руки и ноги были человеческими, а голова походила на ослиную, с такой же мордой, ушами и ноздрями. Будто кто-то пришил к человеческому телу голову ишака, ухитрившись сохранить жизнь этому существу.

Эймерик давно служил инквизиции и насмотрелся всевозможных ужасов, но тут почувствовал, как внутри все похолодело. И принялся лихорадочно чертить пальцем крест на поле́ плаща. Это помогло ему хотя бы немного прийти в себя.

Опомнившись, инквизитор кинулся к писцу. Тот, единственный на площади, не хохотал как сумасшедший. Оттолкнув крестьянина, Эймерик наклонился к Бернье.

– Это что еще за уродец? – прошептал он.

– О, таких тут полно. Приходит сюда почти каждый день. Местная легенда.

Не обращая внимания на ругань крестьянина, упавшего на свой мешок, инквизитор стал протискиваться между собравшимися, надеясь подойти к человеку с ослиной головой поближе. Однако того окружало плотное кольцо хихикающих мальчишек. Уродец морщился, покачивал мордой из стороны в сторону и закатывал выпученные глаза, никак не реагируя на насмешки. Вдруг по толпе пробежал ропот; крики и хохот стихли. «Сеньор Семурел», – с большим уважением сказал хорошо одетый купец, стоявший рядом с инквизитором.