Отец, заметив перемену, записал ее в детскую библиотеку. Книг там было видимо – невидимо. Выбирай, какую захочешь. И всё сразу поменялось к лучшему.

Тепло и уютно потрескивает в печке уголек. Кошка Мотька греется в печурке. Линка взяла свою книжку, села возле печки, поставив ноги на край открытой духовки. «Милый дедушка, Константин Макарыч…»

Потекли ручьями слезы на конопатые щеки. Прочла, принесла другую. Весело называлась эта новая книжка! «Чук и ГЕК»

И жизнь в этой книжке была такой веселой!

Хорошая жизнь! Заливаясь хохотом, Линка читала как братья, услыхав, что мать их собирается в могилу, завыли еще громче…. Слушая дочку, мать молча улыбалась, смотрела ласково, долго. Книжная жизнь неожиданно объявилась им общей радостью. Рассказывала Линка из прочитанного или читала вслух, понятной нежностью наполнялись материнские глаза, а детская душа успокаивалась, обретая драгоценную опору.

А перед самой елкой стали они с отцом учиться считать: складывать, вычитать. И все это было так просто, что разохотившись, выучили заодно сложение и вычитание «в столбик» с двузначными числами. А потом Линка стала складывать и вычитать их в уме. Отец смотрел на дочь удивленно, весело, а Линка чувствовала, что учение ее важно и отцу, и матери. Наконец – то мать, ласково помолчав, вдруг обнимала её рыжую голову и шептала:

– Умница моя, яка же ты умница!

Больше не засиживалась у них Корнилиха. А в Танькин дом Линка совсем не ходила. Да и на улице игры уже не получалось. Улицей считался всего десяток ближних домов от угла до дальнего колодца. Линка и Лерка ушли с неё совсем. Никого, кроме соседа Вовки, которого все считали женихом «Мимозы», в игры свои не впускали. А теплыми вечерами обе выходили на уличные посиделки и усаживались возле Вовкиной бабушки на лавке, где старухи и женщины собирались «спивать» русские и казачьи песни. Высоко и чисто звенел в темной прохладе детский голос, перекрывая тихое старушечье многоголосье. Даже в садах было слышно, как упрекала любимого казака шестилетняя Лерка за то, что он каким был, таким и остался..

А потом пришло их последнее лето перед школой.

В тот вечер «Мимозу» позвали рано, а бабы сразу завели скорый разговор, который Линка слышала, но сначала не понимала.

– Жалко! Уижають!

– Ешо бы ни жалко! Шура, яка женшина!

– А бабку Степановну тапереча куды?

– Степановну друга дочкА забирае. А дом Адам продае цыгану, тому, шо золотом на базаре торгуе.. Продае хорошо! Тильки уижають далЁко: у Ставрополь!» – отвечала Вовкина бабушка.

Прощанья с «Мимозой» не было. Той же ночью у «Рыжей» поднялась большая температура, она металась в жару, даже бредила. Мать держала ее на руках, завернув в пуховый платок, еле слышно шептала молитву Богородице. А когда её выписали из больницы, лысую, невероятно худую, со следами зеленки на прозрачной коже, она целый день уныло слонялась вдоль Леркиного забора. Но в окнах старого дома уже висели оранжевые плотные занавески, а на калитку новый хозяин прибил железную подкову – на счастье!

На память Линке «Мимоза» оставила батистовый платочек, на нем В Уголке стебельком вышила свое имя.

Лето заканчивалось. Пришла пора записываться в школу. Мать повела Линку не в ближнюю, которая стояла за церковным двором, а в дальнюю, лучшую в городке.

Собирались долго. Накануне отец привез новые сандали. Хорошо пахли кожей. А сарафанчик, ловкий, выше коленок, как ей и хотелось, мать сшила за неделю.

Вымытая в большом корыте с мочалкой и душистым мылом, Линка терпела, пока мать туго привязывала ей на макушку крепдешиновый бант. И долго глядела в зеркальную дверку нового шкафа. Совсем другая рыжая девочка, вытянувшаяся, с густо розовыми ушами и щеками, чудесно и чисто одетая, стояла перед зеркальным стеклом. И эта девочка ей нравилась!