– Да какие-то скорбные на всю голову решили пощипать, – голос стал задумчивым. – Не нашенские. Наши бы не полезли, видно же сколько солдат в охране. То ли венгры, то ли румыны, хрен их разберёшь. Даже убивать жалко было. Так повязали. Всю дорогу откармливали, видно же, что с голодухи полезли. – Что? Откуда по дороге из Польши взялись венгры, ну, или румыны?

– Откуда там такое чудо? – вот, даже Митька удивился.

– Да отколь я знаю? Так куды их?

– В разбойный приказ вези, там разбираться будем, – наконец, после минутной паузы решил Митька, обдумавший все ближайшие перспективы.

Всё-таки хорошего помощника Ушаков себе приготовил. Только вот сдаётся мне, что просить меня скоро будет отдать Митьку. Хрен ему во всё рыло! Если отдам, то сам, что делать буду? А решение правильное. Были бы нашими, то к Радищеву на правеж и дознание, а с этими то ли венграми, то ли болгарами, чёрт его знает, что делать. Самому придётся в разбойный идти, который свои последние дни доживает, самоликвидируясь под напором наглых птенцов Ушакова. Ну, да поди не переломлюсь.

– Как всё выполнишь, так сюда вернёшься, к государю на доклад, – подытожил Митька. А вот это правильно, я хоть посмотрю, кто ты такой будешь, мил человек.

– Так ведь это ж, дня через три только все под опись посчитают, – пробурчал неизвестный мне офицер, а никого другого Михайлов бы на порог не пустил.

– Государь никуда вроде тебя не торопит, – вполне резонно ответил Митька, а по тому, что его голос отдалился и слова стали уже почти неразличимы, можно было судить, что они отошли от двери.

Ну вот и ладушки. Я негромко рассмеялся и придвинул к себе отодвинутую чернильницу. Пора к Табелю о рангах возвращаться. Но только я обмакнул перо в чернильницу, как дверь распахнулась.

На этот раз никаких концертов не было и в помине. Прямо от порога, бухнувшись на колени, в мою сторону пополз незнакомый мне дьяк. Он комкал в руке шапку, время от времени вытирая ею не то пот с лица, не то слёзы.

– Государь, – взвыл он, когда до моего стола осталось ползти не больше половины пути. Остановившись, он уткнулся головой в ковёр, а когда поднялся, снова вытер лицо шапкой. Я бросил взгляд на двери, в проёме стоял бледный Митька и кусал губы.

– Что случилось? – сердце сжалось от дурного предчувствия.

– Беда, государь, Пётр Алексеевич, – и дьяк снова бухнулся лбом об ковёр.

– Да говори прямо, что произошло? – я привстал и бросил перо, только сейчас заметив, что выпачкал чернилами руку.

– Беда пришла в монастырь Новодевичий, государь. Евдокия Фёдоровна и мать-игумена при смерти лежат, ещё десяток сестёр в лихорадке горят. Оспу чёрную принесли в святое место, государь, – я почувствовал, как сердце ухнуло куда-то в пустоту, и словно со стороны услышал свой голос, хотя был уверен, что не смогу вымолвить ни слова.

– Когда это произошло? – снова этот чужой холодный голос, словно со стороны.

– Седьмицу как пришли богомольцы, и одна из них в этот же вечер слегла.

– Почему мне сразу не сообщили?

– Никто не знал, язв на лике у неё не было, лишь когда лихорадкой мучимая мать Олимпиада слегла, переполошились. На спине гадюка заразу принесла. Да поздно уже было, – и дьяк снова ударился лбом об ковёр. Я же снова услышал чей-то голос, в котором с трудом узнал свой собственный.

– Закрыть монастырь. Никому не входить и не выходить. Бидлоо приказ: отрядить медикусов, и предупредить, что пока зараза не уйдёт, никто оттуда не выйдет. Это какая-то другая оспа, мы с такой заразной ещё не встречались, – мне было всё равно, что я говорил то, чего никто из присутствующих понять не мог. – Взвод семёновцов на охрану. Выбрать тех, кто переболел, ежели такие найдутся. – Я упал на стул, бездумно глядя на испачканную чернилами руку. Господи, Филиппа, прости меня, но я не могу поступить иначе.