Прошло еще пару лет, менялись протоколы лечения химио и лучевой терапии, гормоны, трансплантация стволовых клеток, но подступиться к ремиссии так и не удалось, приходилось ждать начала клинических исследований незарегистрированных препаратов и отчаянно бороться за свое право на жизнь. Продолжая лечиться, я также хваталась за не сложную, но непосильную для моего состояния работу, то, что работать я не могла, до меня не доходило и донести это мне тогда было невозможно. Тренер, с этого самого периода, не самая обычная профессия для той, кто борется за свою жизнь, не так ли? Я вела группы, а это большая физическая и умственная нагрузка. Молча превозмогая все тяжбы болезни, сопутствующих сложностей с документами (поверьте, у пациентов их много), комбинируя эти процессы с заработком и железобетонной маской «все в порядке», я слабела… Мне было стыдно признаться, что я столько лечусь и не попадаю ни в ранг выздоровевших, ни в ранг невернувшихся. О таком затянувшемся процессе обычно никто нигде не рассказывает, и это лишало меня всяких надежд, дистанцируя от мира.

Я болею, это неизбежно, и это надолго

Период выздоровления на самом деле более многоуровневый и долгий, чем может показаться на первый взгляд обывателю.

Мое тело истощено, я уже не могу говорить без кашля, сорокакилограмовая плоть расчесана до крови и любая еле касающаяся одежда на нем безбожно болит. Мне удавалось поесть только мамин бульон, мысленно отгоняя, что может случиться в любой момент.

Наверно, нет такого момента в жизни или возраста, когда ты мог бы быть готов к собственной беспомощности. Но в то же время в противовес, у выздоравливающих идет один интересный побочный эффект: ты видишь все так, как есть.

Физическое тело всегда просигнализирует о нарушении порядка. Задача заключается не в том, чтобы постоянно сдерживать себя в рамках строгого контроля, а в том, чтобы позволить своему разуму блуждать и довериться своим внутренним ощущениям.

Начиная с восемнадцати лет я подстраивала свою учебу, работу, место жительство и все свои остальные дела строго под капельницы. Какая я без этого всего – не знаю, никто не знает…

Как только началось мое лечение, расчет был на то, что оно закончится примерно через полгода и я достаточно быстро забуду об этом. В то время я была настолько напугана, что услышала, как будто только этот единственно существующий вердикт, а после старалась ни о чем не думать и ничего не чувствовать.

Но года шли. И мне пришлось…

С юных лет мне стало слишком понятно, что приближенные люди этого не выдерживают. Жизнь резко переместилась в плоскость, где только я один на один с болезнью и задачей выжить. А, казалось бы, у остальных людей жизнь бьет ключом, есть здоровье, есть силы, но… не душевные. В моем мире получилось так, что положиться было не на кого. Страх потери зачастую цепенеет и лишает взаимосвязи, к сочувствию и поддержке никто не стремится, не обучен, наверно, подобные качества раскрываются в человеке в процессе преодоления на пути к собственной эволюции.

Во время лечения и после него мне меньше всего хотелось вызывать чувство жалости у окружающих. Как по мне, эта самая жалость перекрывает кислород и все необходимые мотивы выздоравливающего человека, как бы усиленно инвалидизируя пострадавшего, оставляя его без всяких надежд на возвращение к качественной жизни. Таким образом, время пройдет, ремиссия наступит, а чувство неполноценности может остаться. Очень легко застрять в таком состоянии, и это опасно. С другой стороны, пренебрегать правдой тоже не стоит, скрывать настоящее положение дел за улыбкой и деловитостью создает избыточное давление, дистанцию и непонимание.