Показателен длинный текст (стихотворением его не назовешь) Ислама Юсупова (1993 г. р., «Знамя», №8) «Атхудародмбуиш», представляющий из себя фарш-какофонию из типичных плацкартных фраз, разбавленную матом, довольно жалкими попытками транскрипционного письма и снабженную отсылками к актуальным политическим событиям: «анекдотики хотите / че там очередь в туалет / у температура-то совсем упала / скоро все изменится / да малышка вернусь я скоро че ты ревешь та епта / а ты че не мош туалеткой губы вытереть / не замерз в шортиках то». Такой поток сознания штампуется километрами. Прельщенные показной наглядностью такого способа записывания всего и вся, кажущейся легкостью и прямотой выхода на социальные обобщения адепты этого мейнстримного стихоконвейера очевидно, неизбежно и мгновенно проигрывают. В русской поэзии, где были – на минутку – Державин, Некрасов, Маяковский, такая социальность выглядит весьма убого. В конце концов, после «поэзии на карточках» Рубинштейна писать подобное – путь тупиковый и обреченный (буду рад ошибиться). «Обнажение приема», конечно, налицо, но в его действенности Виктор Шкловский, думается, усомнился бы. А эпиграф из Джонни Кейджа, призванный, видимо, сказать, что весь этот поездной словопад не является Словом, не звучит, уходит в выморочную немоту – избит и претенциозен. Сама по себе постановка проблемы пустотности языка, пустопорожности слов, изолированных от себя самих, безусловно, заслуживает внимания, но поставить ее поэтически надо уметь, и сделано это должно быть гораздо тоньше.

Серьезный литературоведческий журнал «Новое литературное обозрение» взял моду печатать стихи под маркером «Новая социальная поэзия». Процент «новизны», «социальности» и «поэзии» в этих текстах одинаковый – нулевой. Вот, например, Дарья Серенко (1993 г. р., «НЛО», №2): « (они даже моются словно стоят под огнем) / синхронно намыливают промежности / и если смерть застанет их в этот момент / не дрогнет никто, не прикроется грубой рукой»; «это дико, поэтому, когда ты спрашиваешь, что у меня с лицом, / я отвечаю, что хочу тебя, / и блаженно закрываю себе глаза / твоими руками». Почему это новей и социальней (или «актуальней», как нынче любят говорить), чем, например, сто лет назад написанное Александром Блоком стихотворение «Рожденные в года глухие / пути не помнят своего», уразуметь не представляется возможным.

Еще веселей «кастрированная» центонность Никиты Сунгатова (1992 г. р., «НЛО», №2), растворяющего свои подростковые комплексы среди цитат из новостей и постмодернистских философов: «между „слон уже близко, недаром ухтела сова, несите / дары и идите встречать слона“, / „на финансовой бирже обвал“, / „бог умер“ и „что по этому поводу скажет Скидан?“ / и „соломенные бегемоты“ ничего нет, нет ничего, / нет, ничего нет, ничего нет, нет ничего, нет».

Отметим, что большая часть такого рода стихов написана верлибром, о котором – в его современном мейнстримном изводе – очень верно, на мой взгляд, сказал Александр Кушнер, говоря в целом о ложном «жречестве» современных поэтов: «Верлибр – находка для графомана. Верлибр, который может быть очень хорош на фоне рифмованного, регулярного стиха – именно вследствие своей редкости и неожиданности превращается в прозаическую болтовню, очень удобную для выступления на международных конференциях. Блока или Мандельштама не перевести, стихи – не музыка, живут только в своем языке, а верлибр переводится, можно сказать, без потерь – и на чужом языке, если переводчик талантлив, умен и обладает воображением, выглядит еще лучше, чем оригинал. (Кто действительно владеет верлибром, знает, как трудно и ответственно писать свободным стихом, какого зоркого глаза, какой изобретательности, какой „мысли“ он „требует“, как сказал Пушкин о прозе). Отказ от поэтического смысла, от грамматики, от знаков препинания – тоже замечательный способ напустить тумана»