.

Во всех отношениях средние стихи представляет Марина Немарская (1985 г. р., «Нева», №1). Версификационно грамотная фиксация клишированных до неприличия внутренних переживаний («Что теперь осталось мне, неприкаянной кликуше в мире мертвых и калек?») перемежается довольно затертыми и проходными мудростями вроде «Устанешь от одиночества, шума, жалости, / публичности, ярости, ветрености, усталости, / от веры, надежды, господа, правды выспренной, / и лишь от любви не сумеешь устать воистину». Ладно срифмованы, но страшно пресны стихи Варвары Юшмановой (1987 г. р., «Нева» №7): «Мы размытые, прерванные. В это время дня / Из студеного мира нас вырывает с корнем. / Голова твоя на груди лежит у меня. / Мы не знаем про время. Улицы мы не помним». В искренности автора не усомнишься, но стихи выходят обезвоженными, лишенными необходимого нерва. Еще больше банальностей и ненужного пафоса в стихах минской поэтессы Людмилы Клочко (1990 г. р., «Нева», №1): «Когда, не открываясь, хлопнет дверь, / Я запираю вздрогнувшую душу. / Я начинаю слишком чутко слушать, / Как будто я не женщина, а зверь». Опять же в неподдельности пути сквозь «порывы и увечья» к «неземной свободе» и пониманию, что «жизнь, слава богу, такая одна», не усомнишься, но количество штампов и пустых мертворожденных абстракций в стихах прискорбно: «Я не могу не подражать природе, / Когда она прекрасна без прикрас… / И как в последний раз – весна приходит! / И я тебя люблю – как в первый раз!» В еще большей степени это относится к Юлии Пикаловой («Нева», №3): «Где ты, моя отрада? / Где ты?.. Душа пуста. / Видимо, так и надо – / Ринуться, как с моста». «Мужской» вариант любовных страданий в рифму представляет – впрочем, не без редких и, кажется, случайных проблесков – Владимир Коркунов (1984 г. р., «Нева, №7): «Проходи. Чист и пуст переулок. / Прикасаясь колючестью фраз / (одинокий, наивный придурок), / я мечтал о рождении нас».

В определенной смелости не откажешь Ивану Киму (1988 г. р., «Знамя», №10), ничтоже сумняшеся зарифмовавшему (частично) нехитрую автобиографию, забросив в бездонный котел до жути бесформенного текста буквально все – от вялых попыток самоиронии до рэпа и политики: «лапта / (игра такая) такая: я поддерживаю (путина?) и, поди пойми / меня, много еще кого / а на уроках нужно рассказывать про конго». Впрочем, и сам автор на голубом глазу признается в необязательности своего сомнительного стихоговорения: «раз уж такая оказия / выдалась / я сейчас / попробую особенно не торопясь / и не думая, как я в этой рифмовке выгляжу / рассказать / откуда есть пошла русь во мне». Неслучайно он удивлен факту опубликования своей «Повести временных лет» в миниатюре: «не успеваю самопоследним похвастаться: вот печаль-то – и / короче: я пишу, / а меня – как вдруг выяснилось – // печатают». Воистину, есть чему удивиться – не только стихотворцу, но и читателю, которому остается только вопрошать: «Зачем?» (а более продвинутому: «Доколе?»). Публикация эта дебютная, и симпатичная фраза в аннотации «стихи никогда не публиковались» теперь, к сожалению, уже недействительна.

Мифологические пласты (на этот раз имеется в виду богатая бурятская мифология) затрагивает Алиса Малицкая («Урал», №4), но и ее восторженность безвыходно замыкается сама на себя, не давая никакого приращения смысла; попытка раствориться в жизни оборачивается имитацией жизни: «Знаешь, Москва хороша в проулках – там, где не слышно людей, машин, / Солнечный звон раздается гулко: прыгай с поребриков, пой, пляши! / Надо же было из всей рутины лекций, зачетов, забот, статей / Взять и сбежать в тишину Неглинной, / сквозь циферблаты беспечных дней»