Мучения Асавина продлились недолго. В лаборатории алхимика случился взрыв, и Дуан трагическим образом погиб. Такова была официальная версия произошедшего, но Асавина не так-то просто было облапошить. Слишком уж таинственно переглядывались между собой Уна с Иргессом. Что на самом деле случилось с Дуаном? Ответ на этот вопрос не слишком интересовал Асавина. Он-то желал ублюдку скорейшего отравления цикутой. Взрыв – тоже неплохой вариант.

Три дня Асавин отдыхал, предоставленный сам себе. Сидел с Куртом и Дивникой, рассказывал им книжные истории. Рыжий волчонок смотрел на Асавина так, словно видел насквозь, чем выводил из равновесия, но даже эти недоверчивые глаза сияли детским восторгом, стоило Асавину начать рассказ. Иногда он играл в хурук с Тьегом, когда тому бывало получше. Время от времени Асавин выносил его лавку во двор, где принц, укутанный с ног до головы в одеяла, мог с жадностью смотреть на небо и вдыхать пропахший дымом воздух. А воздуху ему, как будто, было все меньше и меньше.

– Словно горю изнутри, – пожаловался Тьег к исходу третьего дня, смаргивая слезы с воспаленных глаз.

Это встревожило Асавина, и едва дождавшись, когда Дивника уложит принца спать, он спросил у нее:

– А если отсечь ему руку?

– Он так слаб, что может…

Дивника не успела договорить. Из закутка Тьега раздался вопль:

– Нет! Не вздумайте! Уж лучше сдохнуть, чем…

Никакие доводы не действовали на его воспаленный разум, а на следующий день Асавин и Дивника с ужасом обнаружили его в дверях лазарета, полуголого и едва стоящего на ногах. Тьег попытался самостоятельно дойти до колодца, но упал в беспамятстве. Когда Асавин торопливо поднял его с земли и потащил в дом, мальчишка безостановочно шептал в горячечном бреду:

– Нет… Я встану… Вот увидите… Не отсекайте…

Даже сквозь одеяла Асавин чувствовал бушующий внутри мальчика огонь. Нет, не может быть у здорового сильного парня такого жара, такого пота, такой восковой кожи и дикой жажды.

– Дивника, он весь горит!

– Да… – шепнула она, приложив ладонь к блестящему лбу Тьега. – Скверно. Лекарство уже должно было помочь.

В этот момент Иргесс потребовал Асавина к себе.

Прямо с порога Иргесс кинул в Асавина мотком одежды:

– Примерь-ка.

– Это еще зачем? – настороженно спросил Асавин, разглядывая старый неопределенного цвета плащ, линялый капюшон и бесформенный кафтан с рубахой из небеленого льна.

– Пойдешь в город и приведешь своего друга-алхимика.

Асавин присмотрелся к глазам Иргесса, надеясь найти в них насмешку. Матовая чернота оставалась абсолютно серьезной.

– Мы с ним не друзья. Он только недавно освободился от Френсиса. Думаете, с радостью впряжется снова?

– Впряжется, – усмехнулся нелюдь. – Я разузнал о нем. Очевидно, что на жалованье алхимика ему не выжить. Так и скажи ему: Морок обещает сотню солнц в день, и эти деньги не надо тратить на аренду крысиной норы, еду и реагенты.

Асавин присвистнул. Действительно щедрое предложение.

– А меня тоже посадите на жалованье? – насмешливо поинтересовался он и осекся: холодные черные камешки в глазницах Иргесса наводили тревогу.

– Нет, но, если починишь прибор, награжу шедрей, чем твоего друга.

Этот посул, хоть и походил на откровенный обман, пробудил задремавшую было алчность Эльбрено. От глаз Асавина не укрылось ни хорошее оружие у бойцов Морока, ни прекрасная конюшня. Деньги у вожака водились, и немалые, так почему бы ему и не наградить его? В противном случае можно было рискнуть и обокрасть … В очень крайнем случае.

Ближе к ночи Асавин выехал из Цитадели в сопровождении двух мордоворотов, которые одновременно должны были охранять его и не дать сбежать, если это взбредет ему в голову. Даже здесь Иргесс не изменил своей настороженности, да и гай с ним. При свете редких масляных фонарей они въехали на улицу Лодочников. Кособокие дома здесь ютились почти к самой пристани, перекрывая друг другу вид на грязное море. Воздух густо пропах смолой и гнилым деревом. Здесь, в сырой каморке под самой крышей, и обитал Лонан. Паршивое жилье. Сверху постоянно капало и сыпались перья от надоевших уличных голубей, но Лонан никогда не жаловался. Даже когда охромел, упрямо продолжал карабкаться по скрипучей лестнице на свой любимый чердак.