Что же мы имеем в итоге? Общество, которое, в конце концов, будет состоять из реальных и потенциальных больных? Возможно, нам не следует обращаться к врачу для ранней диагностики, поскольку польза от нее весьма мала? Может быть, врачи понуждают нас к этому советами, основанными на собственном невежестве или материальной необузданности? Конечно, нет. Естественно, мы можем и должны использовать раннюю диагностику, которую сами считаем для себя необходимой. При этом каждый должен исходить из предпосылки, что у него есть шанс быть в числе тех 999 из 1000 человек, для которых тест не имеет никакого значения. Но, с другой стороны, существует возможность оказаться и тем одним из 1000, которому повезет быть избавленным от рака. Конечно, люди с высокими требованиями к своему здоровью будут прибегать к тестам ранней диагностики, но они должны быть добросовестно проинформированы врачами о риске и возможных осложнениях без давления, без взываний к присущему человеку состраданию к самому себе.

Существует еще одна теневая, табуированная сторона медицины, о которой все чаще говорят в печати. Тенденция применять массивную дорогостоящую терапию в тот период, когда пациент находится уже при смерти, идет из США и все чаще встречается в Европе. Затраты на лечение в последние месяцы болезни подчас превышают суммы, затраченные на медицинское обслуживание в течение всей жизни. Особенно остро это проявляется при лечении онкологических больных с помощью новейших достижений фармакологической индустрии. «Раньше после операции рака толстого кишечника мы ограничивались одним курсом химиотерапии, – говорит онколог Х. Самонигг из клиники австрийского города Грац. – Сейчас мы знаем, что можно применять и 3-ю, и 4-ю степени терапии, распространяя их на лечение всех видов опухолей. Увеличивается соблазн применения такой схемы и на других фазах заболевания». Эффект подобной терапии незначителен, а стоимость ее можно сравнить со стоимостью лимузина класса люкс.

В декабре 2009 г. в США состоялась презентация нового препарата «Фолотин» (Folotyn), на который возлагались большие надежды: лечение редчайшей формы лимфомы, на которую до сих пор не действовал ни один препарат. Несмотря на то, что только у 12 % пациентов он вызвал 3-месячный эффект уменьшения опухоли, препарат был допущен к производству. Эту ситуацию использовала фирма-производитель “Allos” для того, чтобы установить новый рекорд в расходах на терапию, подняв его до 30 тыс. долларов в месяц, требуя за полный курс лечения 126 тыс. долларов.

Специалисты в области лечения раковых заболеваний стоят перед сложным выбором. Им все труднее ориентироваться в потоке препаратов, хлынувших на рынок. А ситуация еще более обостряется – в следующие 5 лет ожидается появление на рынке новых 30–50 препаратов. Испытания медикаментов не протекают гладко, а так как они почти все финансируются фирмами-производителями, то результаты, демонстрирующие наличие преимуществ нового препарата перед уже существующими, можно получить всегда. Независимые исследования в этих случаях очень редки. Но если так много неоднозначности, неуверенности в успехе, то можно ли их перекладывать на плечи больного, погружая его в мир иллюзий? Не была бы откровенная беседа с обреченным пациентом более уместна, целесообразна и честна? Может быть, следовало бы объяснить ему бессмысленность дальнейшего лечения? Но такая задача является труднейшей для лечащего врача-онколога, не подготовленного к ней в процессе обучения и последующей практики. Поэтому многим врачам всегда проще назначить следующий курс лечения, становясь жертвами собственных иллюзий, чем проявить мужество и вступить в диалог с больным.