Трофим крепко сжал руку жены, шепнул: «Слушай, что отец говорит!» – благодарно поклонился тестю в пояс.

– Мы постараемся, чтобы навсегда вместе.

– Уж постарайтесь, постарайтесь! – засветился Арсентий Григорьевич. – А я, чем смогу. Мысль есть: к вам поближе перебраться, в Езерище. Можно ведь и хату перевезти.

За ужином Наталья набросилась на солёную кильку:

– Во сне даже её видела! – смеясь, удивлялась своему желанию.

– Во сне? – Агриппина Сергеевна многозначительно переглянулась с Григорьевым. – Рыба во сне – это хорошо, особенно после свадьбы. Глядишь, через девять месяцев с прибылью будете!

Деревня шумела, словно улей с обезумевшими пчёлами, потревоженными прожорливыми шершнями. Новость о начале войны всколыхнула и в одно мгновение перевернула жизнь, расколов вдребезги мечты, надежды и семьи.

Севостьянов, вернувшись с митинга в Доме культуры, где члены бюро райкома партии обратились к народу с призывом всем встать на защиту Родины, сосредоточенно занялся сборами: документы, карманный блокнот, который отыскал среди кипы бумаг, пара химических карандашей (он-то, тёртый калач, знает, как на душе зябко, если письмо домой написать нечем). Ссыпал махорку в кисет, оставшийся от прежней службы, покрутил в руках перочинный ножик и, подумав, тоже положил в карман.

– Наталья, мыла кусочек выделишь мне? – спросил с сомнением.

Жена, уставившись в окно, молча гладила уже заметно округлившийся живот. Севостьянов хотел повторить вопрос, но, тяжело вздохнув, сам пошарил рукой на полке за печкой, отыскал кусок хозяйственного, отрезал перочинным третью часть, остальное вернул на место:

– На первое время, – пояснил, словно извинялся.

Наталья вздрогнула, будто только сейчас услышала голос Трофима, плечи её затряслись.

– Снова уходишь, когда мне надо рожать! Опять одна, – зарыдала беззвучно, хватая воздух широко открытым ртом, как пойманная плотвичка.

Слёзы заливали лицо, а руки продолжали гладить и гладить живот. Ребёнок встревожился, забил изнутри ножками, и Севостьянов заметил, как ходуном заходило, взволновалось платье, обтянувшее изменившуюся фигурку жены. Он бросился к ней, упал на колени, стал целовать вдруг онемевшие горячие руки, живот, мокрые щеки, солёные губы, рассыпавшиеся по плечам волосы.

– Прости, родная моя, я же скоро вернусь! Мы разобьём немцев в два счёта! Посмотри на карте, сколько той Германии? А Советский Союз? Махина! Глыба! У нас же народ – кремень! Помнишь, у Николая Тихонова: «Гвозди бы делать из этих людей, не было б в мире крепче гвоздей!». Как немцам в голову могло прийти – на нашу страну напасть? Товарищ Сталин им спуску не даст, – всё больше распалялся, успокаивая жену.

Утром, в понедельник, из дома вышли вместе. Он – в военкомат, она – на работу.

На пороге конторы землеустроителей встречал начальник Ковалёв, посмурневший, осунувшийся, казалось, даже ростом стал меньше:

– Товарищи, беда пришла на нашу землю! Но сейчас важно сохранять спокойствие, не паниковать. Мужчины обязаны явиться в военкомат. Женщины остаются на местах. Продолжаем работать.

Где-то далеко громыхнуло. Непроизвольно все повернулись в сторону звука, вглядываясь в небо: «Гроза?». Но ни лёгкого облачка, ни захудалой тучки. Ясное утро обещало погожий день. Наталья напряглась, тревога не отступала, казалось, жгла сердце, становилась невыносимей с каждым новым раскатом, доносившимся с запада: немецкие самолёты прорывались вглубь советской территории.

Мобилизация на фронт завершилась в сельсовете за три дня. Слёзы прощаний, крики отчаяния заглушали гудки паровозов. По дорогам в сторону Невеля длинными вереницами двигались телеги, шли беженцы, навстречу – военные машины. Движение не прекращалось ни днём, ни ночью.