Чем дальше шли Эдуард с Гошей, тем отчетливее становилась музыка, бьющаяся между стенами. Они одолели замусоренную галерею, соединявшую два здания, и выбрались в просторный цех.

Все ценное было растащено отсюда десятилетия назад. Сверху свисали гниющие обмотки. Ржавые перекрытия были загажены птицами – несколько голубей металось, не зная, куда спрятаться от молотящих в потолок басов. Световые окна сделались коричневыми, как зубы дезоморфинового наркомана. Недостаток солнца восполняли прокуренно горящие подвесные промышленные лампы.

Крыша, видимо, протекала, так что часть помещения накрывал жестяной каркасный навес. Под ним собралась небольшая толпа, в центре которой самозабвенно отплясывал лысый парень в олимпийке. Вокруг качались от натуги закрепленные на цепях колонки. Барабан бил с перегрузом, до костей сотрясая доходягу. Тот входил в резонанс, шатаясь телом и устраивая ногами бешеную скачку. Лицо его, лишившееся выражения, порозовело и покрылось испариной. Племенной ритм возбуждал зрителей, среди которых возникали судороги.

Эдуард стал пританцовывать вслед за ними, но что-то совершенно неподходящее.

– Атас, полиция! – крикнули в толпе, и несколько человек рванули прочь. Музыка оборвалась, и раздался скрипучий напев.

– Свет любви нашей уга-ас, – от всего сердца исполнял Эдуард популярный у подрастающего поколения мотив. – Как некстати! О, как некстати! Уо-уо-о!

Толпа неохотно стала рассеиваться. С томной тоской поп-звезды, рассчитанной на юного потребителя, Эдуард послал одной из девушек воздушный поцелуй. Та заинтересованно показала ему средний палец.

– Старею! – засмеялся Эдуард. – Вторая за день посылает меня!

Девушка поймала взгляд Гоши, презрительно отвернулась и тоже покинула танцпол.

Под навесом остался только габбер, продолжавший исступленно отплясывать в ритме, накопленном в теле, как в конденсаторе. Игнорируя его, Эдуард прошел к бару. Неказистая конструкция была сварена из обломков машинерии, но ассортимент мог дать фору многим заведениям в пределах Садового кольца. Из-за стойки недобро взирал на гостей еще один лысый тип, тоже тщедушный, но с борзым взором. Его лицо было исписано татуировками – латинские слова, цифры и кресты, что содержало некую шифровку для посвященных. Возле бара были расставлены столики, сидеть за которыми предлагалось на металлических ящиках.

– Давай-ка того же, что у них, – указал Эдуард на единственных оставшихся посетителей.

Бармен молча подчинился. Двое невозмутимых мужчин средних лет, на которых сослался Эдуард, выглядели солиднее прочих. Они походили на бизнесменов, хотя и носили одежду спортивного стиля. Уровень пены в кружках перед ними отмечал редкие глотки. Оба якобы безучастно отвернулись. Ожидая пиво, Эдуард смотрел в их сторону с меланхоличным недружелюбием, как сидящий на цепи старый пес. Раздавалось шипение крана и топот вошедшего в транс; на лице амока разгорались нездоровые пунцовые пятна. Стакан стукнул перед Эдуардом, который, оживившись, с охотой отпил. Выразив удовлетворение, он отсалютовал безразличным посетителям.

– Кто это? – бармен кивнул на Гошу, не удостаивая того взглядом.

– Это Гоша, знакомься.

– И что за хрен этот Гоша?

– Тот, который у тебя колом в жопе ближайшие годы стоять будет, – весело посулил Эдуард.

– Да имел я в рот твоего Гошу.

Лейтенант оборвал вдох и побледнел, стиснутый оскорблением.

– Зря ты так, – расстроился Эдуард, – он же тебя теперь посадит лет через пять.

– Тебя я тоже в рот имел. Но ты же за пять лет не посадил.

– А ты поговори побольше, я тебя из-за стойки все-таки вытащу. – В голосе Эдуарда обозначилась угроза. Бармен сдержался, и гость снова стал благодушен: – Как дела с турками?