и поскольку специфический диссонанс романного мира в том, что он «невероятно разросся <…> таит гораздо больше даров и угроз»[134], роман нуждается в медиуме, который был бы одновременно и «не стесненным ритмом» (чтобы приспособиться к гетерогенности мира), и достаточно «стройным», чтобы придать этой гетерогенности какую-то форму. И таким медиумом для Лукача является проза. Концепция ясна. Но разве она здесь главная? Подзаголовок «Теории романа» – «Опыт», а для молодого Лукача опыт был формой, которая еще не потеряла своего «недифференцированного единства с наукой, моралью и искусством»[135]. «И искусством». Так что позвольте мне еще раз процитировать тот же отрывок:

Слова одни и те же. Но стала видна их симметрия: сбалансированные антитезы идут одна за другой (страдания и избавление, борьба и триумф, наличная тяжесть и завоеванная легкость…), запечатанные двумя синонимичными глаголами (с должной силой передать – годиться для выражения). Семантика и грамматика здесь совершенно не согласуются друг с другом: одна постулирует дисгармонию прозы как историческую неизбежность, другая вставляет ее в рамку неоклассической симметрии. Проза увековечивается в антипрозаическом стиле[136].

Эта страница, как мы увидим, – не последнее слово Лукача о прозе, но она, несомненно, проливает свет, по контрасту, на стиль «Робинзона Крузо». Последовательность, состоящая из герундия, глагола прошедшего времени и придаточного цели воплощает особую идею темпоральности – «анизотропическую», то есть меняющуюся в зависимости от того, какое направление избрать – которая исключает симметрию и тем самым исключает стабильность (и тип красоты), который из нее вытекает. Если читать страницу слева направо – от полностью завершенного прошлого к настоящему, которое кристаллизуется у нас на глазах, а затем к несколько неопределенному прошлому за его пределами – эта проза становится ритмом не просто континуальности, но необратимости. Темп современности – «лихорадочное исчезновение», писал Гегель в «Феноменологии», «все сословное исчезает», вторил ему «Манифест коммунистической партии». У Дефо ритм не такой лихорадочный, он размеренный, ровный, но он так же решительно движется вперед, ни разу не обратившись вспять. Капиталистическое накопление требовало «все время возобновляющейся» деятельности, пишет Вебер в «Протестантской этике и духе капитализма»[137], и предложения Дефо, в которых успех первого действия – плацдарм для новых действий, а потом и других новых действий, воплощает именно этот «метод», который бесконечно «возобновляет» прошлые достижения в новых начинаниях. Это грамматика прозы, как provorsa, ориентированной вперед[138], грамматика роста. «Совладав с этим затруднением и потратив на это уйму времени, я приложил усилия к тому, чтобы понять, по мере возможностей, как удовлетворить две мои нужды…»[139]. Одно затруднение преодолено и можно обратиться к двум другим нуждам. Прогресс: «постоянное самооправдание настоящего со ссылкой на будущее, которое оно себе дает, перед прошлым, с которым оно себя сравнивает»[140].

Стиль полезного. Прозы. Духа капитализма. Современного прогресса. Но стиль ли это? Формально, да: он имеет уникальное грамматическое сцепление и свою диффузную тематику инструментального действия. Но как с эстетической точки зрения? Это центральная проблема стилистики прозы: ее осторожная решимость настойчиво двигаться вперед шаг за шагом становится, скажем так,