– Сколько в городе душ?

– Ни души.

Так надо отвечать. А то если скажешь: «Три души», – душить будут ровно три раза. Пить хочется, а вокруг ни души – все спят. Сейчас бы минералки, или кислого квасу из бочки, или воды «Буратино», а то горло ссохлось, и нёбо растрескалось, как земля в пустыне. Я сижу на стульчике. И Руслика тоже загнали спать после обеда. «Через часик», – так они сказали. Руслан выйдет через часик. Интересно, это долго? Когда ждёшь чего-нибудь, то всегда долго. Часик, наверно, меньше, чем час. Кто придумывает имена? Вот Руслик – тот Руслик, костлявый, с худыми лягушечьими руками и яйцеобразной головой, стриженной бобриком. А меня зовут Глеб. Глеб, ну и имечко! Слово – обрубок, слово – кирпич, слово – хлебная корка! Глеб, Бгле, Гелб, Глбе, Лбег – крошатся буквы. Не может быть, чтоб я был Глеб.

– Здорово, Миха!!! – гаркнул Руслик. Он не зовёт меня Глебом. Говорит: имя корявое. Почему-то для него я – Миха.

Руслик – мой закадычный друг. Что такое «закадычный», я не знаю. Но так говорят. Я потрогал себя за кадык. А у баб нет кадыка. Руслик ковылял по коридору, приволакивая ногу. Значит, опять ранили. У него папа – военный. Он подарил Руслику ремень. Настоящий. Солдатский. Из кожи. А на пряжке – звезда! Раз Руслю пороли этим ремнём. Он говорит: на мягком месте остались отпечатки звёзд. Больно, наверное, но здорово, когда на заднице – звёзды, а на каждой – серп и молот!

И я сказал:

– Шла Матрёна с тестом,

Упала мягким местом.

Чем думаешь?

А Руслик засмеялся и сказал:

– Жопой!

– Ты жопой думаешь!

А Руслик не понял:

– Почему?

– Потому что сам сказал. Я спросил: чем думаешь, а ты – жопой!

Руслик хихикнул

– Глеб-гле-бгле-бгле, – говорю. – Что я только что сказал?

– Глеб.

– А если быстро, то выходит – Бгле.

– Скажи лучше быстро «катить», – осклабился Руслик.

– Катить-катить-катить, – затараторил я. – Титька!

– Титька! – радостно подтвердил Руслик.

Титька – хорошее слово или плохое? У мамки они есть. А у коров называется вымя.

– Ранили меня, браток, – озабоченно пожаловался Руслик.

Он опустил тяжёлую руку мне на плечо. А я его поддержал. Он чуть с ног не падал от потери крови. А рука у него в царапинах. Кожа на пальцах сухая, скукоженная, как у курицы. Под ногтями грязь.

И я спросил:

– Куда?

А он:

– В ногу. Хочешь позырить?.. – Когда он говорит, то губа у него задирается.

Интересно, он нарочно так делает? А изо рта пахнет ириской.

– Давай!

Я помог ему добраться до стула. Он сел и стал медленно разматывать бинты. Все в зелёнке.

– Уже Серому сегодня показывал, – важно сказал Руслик и поморщился, отдирая присохший бинт от коленки.

Вспухшая рана открылась во всём великолепии. Она ещё не успела зажить и обильно выделяла клейкий жёлтый гной. Рваные почерневшие края были обожжены изумрудной зелёнкой. Торчало бело-розовое мясо.

– Сколько гноища… – Руслик не скрывал отвращения и гордости.

А я завидую:

– Баско! Аж до мяса!

– Кого там – до кости! – сказал Руслик, ревниво пряча рану под наслоениями бинтов. – Сейчас уж всё почти заросло. В голову целился контр-р-ра, а попал вот… ещё б чуть-чуть…

Мы вышли на крыльцо. Жарко. А Руслик-то и говорит:

– Собирай народ в войнушку играть.

А как это, собирать-то? Я выставил вперёд руку с отогнутым большим пальцем и загорланил:

– Собирайся народ, кто в войнушку идёт, собирайся народ, кто в войнушку идёт, собирайся народ… Руслик, нет никого.

А Руслик сказал мне:

– Пускай. Я, чур, Чапаев!

И спорить тут бесполезно. Он и рубашку носит, не продевая руки в рукава, чтоб больше было похоже на Чапаева. А ещё у него – сабля. Волочится следом, стукаясь о ступеньки крыльца и выписывая загогулины. Чапаев был с усами. Я приставил к Русликовой задравшейся верхней губе лихие закрученные усы. Руслик подбоченился и сверкал голубыми глазами. А саблю вытащил и занёс над головой. Чапаев! Может, завтра я буду Чапаевым. И Руслик сказал, что может быть. Но потом я подумал и говорю: