– Басмач где?

– Ушёл уже. Она его спугнула.

А я и говорю Русле:

– Давай тогда Любку обзывать, а она будет за нами гоняться.

А он:

– Поймает…

– Не ссы, – говорю, – не поймает. Спорнём, что я её саблей огрею между лопаток?

И тогда я беру его саблю, подбегаю к Любке сзади и с размаху – тресь по толстой дородной спине! Она вздрагивает, как кобыла, когда её укусит слепень, и оборачивается. А я загорланил, и что-то звонко лопалось у меня в груди, и слюни клокотали в горле, а потом слетали с губ пузыриками:

– Любка-Любка – колбаса,

На верёвочке – оса,

А оса шевелится,

Любка скоро женится!

Она-то и говорит:

– Д-д-дурак. Я н-не-е-е женюсь, а з-з-замуж выйду.

Голос у неё подвывающий. А когда говорит, то на шее натягиваются сухожилия.

– Сама дура.

Любка сорвала сочный стебель крапивы и сделала несколько тяжёлых шагов в мою сторону. Я отбежал.

– Жиромясокомбинатпромсосискалимонад! – орал Русля, и оба мы кружили вокруг неё.

Но Любка не погналась за нами, а злобно прошипела:

– П-п-пусть вас Бог п-п-покарает!

Страшно стало. Внутри что-то ёкнуло, и я облился холодным потом.

Бога нет. А всё равно страшно. Конечно, нет. Где он тогда? Если на небе сидит, то почему Гагарин его не видел?

– А Бога н-нет.

– Есть, – пугает Любка.

– Ну и где?

– На небе.

– Ха… Почему тогда Гагарин его не видел?

Тут-то она меня и поймала.

– Пусти, дура! Очки сломаешь.

Больно же крапивой по голым ногам! Как кипятком ошпаривает ляжки. Пусти. Упираюсь кулаками ей в грудь. Утыкаюсь носом в шершавую ткань сарафана. Кусаюсь. Сладковатый запах немытых подмышек. Жарко и обидно до слёз. А не хочется, чтоб отпустила.

– Двинь ей, Миха! – где-то за тридевять земель кричит Руслик.

Я пнул Любку в мягкий живот и отбежал к Руслику. Горячий солёный пот течёт. Вихры дыбом. Мутно всё. Очки остались лежать в траве. На ногах водянистые волдыри. Но я доволен.

– Любка ду-у-ра! – издевательски кричу ей вслед.

Мягкое у ней под сарафаном.

Я и говорю:

– У ней там такие дойки жирные.

Руслику было немного завидно, что это меня Любка отстегала крапивой, и он крикнул:

– А у Любки дойки отросли! Дойная коро-о-ова, коро-о-ова!

Любка степенно удалялась, лишая нас удовольствия отравлять ей жизнь.

Она ушла, и стало скучно. Я подобрал очки, и мы пошли дальше играть в Чапаева.

– Вон, мамка твоя в хлебный пошла, – сказал Руслик.

Я узнал маму. Её платье в горошек. Спина удалялась.

– Бегом, прячемся! – говорю.

Мы прижимаемся к дому, и он скрывает нас своей тенью.

– Меня могут загнать, – говорю я Русле.

– А-а-а… – Он понимающе кивает.

Мама ушла.

А Руслик нашёл пустую бутылку.

Давай, – говорит, – балдеть.

– Балдеть – это плохое слово. Мама говорит: только коровы балдеют, когда им быка приводят.

– Зачем?

– Не знаю зачем… – Я пожал плечами.

– Не-е-е… – Руслик махнул рукой. – Балдеть – эт-то не то.

– А что?

Руслик поднял с земли растоптанный окурок и сделал вид, что затягивается. Сам глаза прижмурил. Лицо светится счастливой улыбкой. Он раздумчиво вздохнул. Помолчал. Да и пропел:

– Давай закурим, товарищ фронтовой, давай закурим, товарищ мой.

Он сделал вид, что отхлебнул из горлышка. Крякнул и протянул мне бутылку.

– На, много не пей, а то будешь рыгать.

– Чего-о-о?

– Рыгать, говорю, будешь.

– Стошнит, что ли?

– Но.

Не люблю, когда тошнит. Коленки тогда слабые. Меня тошнит в автобусе, когда пахнет бензином. А ещё говорят: рвёт.

– У нас в деревне есть Колька-дурачок, – говорит Руслик, – он сено ест.

– И чё?

– Ну, нажрётся сена и рыгает.

– А-а-а.

– Ты пей-пей. Если немного, то можно прибалдеть.

Я осторожно ощупываю губами горлышко бутылки. Противный вкус. Не то бензин, не то резина.

А Руслик меня обнял и уткнулся носом в плечо. Слюни потекли по подбородку. Неожиданно он отскочил и пошёл вприсядку, потом вытянулся на цыпочки и козлячьим голоском запел: