– Ну… – Она повела руками, будто убирая паутину. – И не стыдно тебе, такой большой мальчик.

Я стоял, низко опустив голову. Она выключила свет и отвернулась к стенке. Я залез к ней под одеяло. Жарко. Пахнет детским кремом и слюнями. А спина у неё твёрдая, как каменная плита. Я заплакал от злости на себя, что я такой бояка. Бояка – дохлая собака. От злости на неё за то, что она меня не любит. Почувствовав к себе приступ острой жалости, я захотел умереть. Пусть найдёт меня мёртвым, вот тогда сама и наплачется, да поздно уж будет-то…

Глеб идёт на кухню, по пути ковыряясь в ухе. Прыгает на одной ножке, вытряхивая воду. Вода с писком выходит. Где сейчас я? Я в принципе не могу находиться где-нибудь в пространстве. Спроси самого себя, где я? Я в ванной? Я на кухне? Обыватель уверенно ответит: «Я там, где моя голова». Привязка Я к мозгу не оправдана. Мозг – лишь инструмент, а не вместилище.

Глеб любит жарить яйца. Масло неторопливо растекается по чёрному матовому дну сковородки, и вот оно уже блестит, отражая заспанное лицо, кухню, город за окном, небо и неяркое осеннее солнце. Глеб зажигает газ. Голубоватый цветок мгновенно распускается вокруг конфорки. Ленивое масло приходит в движение, возмущается, лопается маленькими пузырьками. Глеб разбивает в него два яйца. Слышится сердитое шипение. Белая масса густеет причудливой кляксой, судорожно шлёпает краями по раскалённой поверхности. Забыл поставить чайник! Не люблю, когда яичница уже готова, а чайник ещё не закипел. Люблю, когда всё одновременно. Глеб выключает газ.

Когда яичница утихла, он поддел её безвольное медузистое тело вилкой и бросил на тарелку. Чайник нежно засвистел. Глеб выключил вторую конфорку.

Густая пахучая заварка маслянистой струйкой тянется из фарфорового носика. Коричневатое нефтяное пятно растекается на дне кружки. Плеснул в него клокочущего кипятку. Кухня наполнилась терпким ароматом, щекочущим ноздри и вяжущим нёбо.

Действия, которые мы совершаем утром, просты и доведены до автоматизма многолетней привычкой. Они неизгладимыми следами въелись в память тела. Включить газ. Вскипятить чайник. Налить чай в чашку. Насыпать сахар. Налить в чашку кипяток. Я при этом свободно и может вообразить себя где угодно. Значит, оно висит где-то вне мира, в некой трансцендентной точке, откуда принципиально доступны все точки пространства. Хотя, почему Я – это точка? Может, прямая или окружность?

Глеб наливает молоко в чашку. Молоко белой струйкой вливается в чай. Вначале образуются кремовые завитки, а затем вся жидкость приобретает ровный кремовый цвет. Глеб убирает молоко в холодильник. Глеб достаёт хлеб из хлебницы. Хлеб ложится на разделочную доску. Глеб не глядя вытаскивает нож из сверкающей кучи столовых приборов. Нож легко разрезает ноздреватую мякоть. Ай! Из маленького пореза на пальце засочилась алая горячая кровь. Облизать ранку. Огромный ленивый шершавый язык слюною слепил разрезанные края. Пальчик бо-бо. Подуть скорее. Почему. У крови. Привкус. Железа? Йод, должно быть, легко найти. Вот он, маленький пузырёк. Как у Алисы в стране чудес! Ногтем подцепить крышку. Оп-па! Облил обе руки. Вот те раз. Под кран. Одежду не закапал?

А. Это. Что? У дверей холодильника растеклось иррациональное белое пятно. Секунду назад не было. Белое бросается в глаза. Иррациональное оскорбляет разум. Это сон или на самом деле? Пятно вытягивает щупальца. Клубок сцепившихся чудовищ, из которого выползают один за другим бледные водянистые медузы и осьминоги. Комок ложноножек шевелится… Молоко! Это молоко. Поставил пакет в холодильник. Пакет наклонился. Молоко вылилось. Фу, чёрт.