Ему на смену пришел молчаливый крепкий мужик с большущими руками. На вид ему было лет сорок пять – пятьдесят. Но он до сих пор умудрился сохранить хорошую физическую форму. А через его тактическую рубашку проступали четко очерченные крупные рельефные мышцы. Очевидно, что детство и юность свои он провел на стадионе и в спортивном зале. Да и сейчас, вероятно, в свободное время, которого у него вроде как и вовсе не было, он нет-нет да и умудрялся где-нибудь украдкой покидать какую-нибудь железку или выполнить пару комплексов на турнике.

Его суровый и тяжелый взгляд, немногословность и испещренное глубокими морщинами лицо, дополненное кантом коротко остриженных седых волос, как-то не позволяли называть его без отчества. То ли это уважение к сединам и явно непростым прожитым годам, то ли этот взгляд… Но только все, даже командиры, называли его исключительно по имени и отчеству. Для своих он был Сан Саныч. И лишь очень узкий круг людей знал, что этому умудренному годами и убеленному сединами «старцу» не стукнуло еще и тридцати пяти.

Они иногда, оставаясь с ним один на один, могли в круговерти забот и вездесущей суеты, назвать его Санычем. Но тут же осекались, как будто сделали что-то плохое, ожидая получить замечание. Однако Сан Саныч был, как всегда, безэмоционален, словно и не слышал этого. И ситуация как бы сама собой разрешалась. При этом изредка имевшие место подобные случаи не привели, как могло бы показаться логичным, ни к панибратству, ни к сокращению дистанции. Водитель был немного отшельником и всегда оставался Сан Санычем. Многие посторонние искренне считали, что «Сан Саныч» – это не имя и отчество, а позывной этого хмурого и сурового воина.

Мало кто знал, что он не всю жизнь был водителем. Он добровольно пришел в военкомат, как только началась СВО. Свою новую службу проходил в одном из штурмовых отрядов. И выраженное припадание при ходьбе на левую сторону давало почву для не подтвержденных слухов о том, что Сан Саныч был некогда тяжело ранен и в связи с этим переведен из штурмовиков в водители.

Автобус для него стал не просто местом работы, но и домом. Все свои вещи, которые без труда умещались в небольшой тактический рюкзак, он хранил тут же, в кабине, за сиденьем. На нем гармонично разместились патчи какого-то из подразделений спецназа ГРУ, ЧВК «Вагнер» и местного штурмового отряда.

Наличие шевронов на рюкзаке, вероятно, указывало на непростой, пусть и не особо долгий боевой путь их обладателя, что опять же вызывало еще больше слухов о недавнем героическом прошлом Сан Саныча.

Кто-то вполголоса говорил, что Сан Саныч служил когда-то в ГРУ, потом вместе с «музыкантами» отправился на войну в САР[3]. Вроде даже был награжден Черным крестом «Вагнера» и государственными наградами Российской Федерации. Так это или нет, точно никто не знал, потому как Сан Саныч, будучи в принципе немногословным человеком, этой темы и вовсе старался не касаться.

Свою работу он делал исправно, автобус любил, заботился и ухаживал за ним, как только мог, и всегда находился поблизости от него. Старый затертый туристический спальник, резиновый коврик и кусок толстой фанеры, убираемые во время движения за заднее сиденье, заменяли ему постель и при необходимости стол. Сан Саныч в прямом смысле слова жил в автобусе. Всех, включая начальство, это вполне устраивало. А потому никто против не был.

Красный флаг с образом Спасителя и фотографию девушки, перешедшие ему по наследству вместе с автобусом, он снимать не стал. Со Спасителем у него явно были свои, известные только им обоим и не выносимые напоказ отношения. А девушка? Девушка и вправду была хороша и красива. Может, поэтому ее фото и сохранило свое почетное место в кабине. И не так уж теперь и важно, что никто тут не знал, кто это и как ее зовут, и где она живет. Эта фотография, сама того не зная, открывала портал в ту мирную, прошлую жизнь воспоминаний, полную счастья и надежд, всем тем сотням, а может, и тысячам бойцов – пассажирам эвакуационного автобуса, уносившего их в неизвестность диагнозов, госпиталей, реабилитаций и туманных перспектив.