– Витя, ну мы же комсомольцы, – укоризненно изрек он, что, впрочем, не произвело никакого впечатления. Интересно, как сюда может относиться комсомол?

Сидели, пели17, немного дурачились. Когда перепели и дельное, и всякую муть, мы на пару спели «Интернационал» Матвеева18 и по привычке, как делали в общежитии, перешли на нормальный, общепартийный, Интернационал. Вокруг сразу появились такие выражения лиц, что мы так до конца и не допели. А после нам, не отходя от кассы, сделали внушение – мол, петь нужно не здесь, не так, не в таком настроении, а лучше вообще не петь, как бы чего не вышло. Конечно, мы допустили несколько циничную ситуацию19, но вот что интересно. Кто-то протестовал против этого распевания искренне, но, не указывая особо лиц, можно с уверенностью сказать, что искренне возмущались не все. И когда мы привели неопровержимые доводы «за» типа того, что в дореволюционные времена его еще не так пели, и не там, и не тем составом, нам никто ничего толком возразить не смог. Вот ведь идеологи, а попадись им, так сказать, настоящий крепкий духом идейный враг, и пролетят, как фанера над Памиром20. А интересно все же: с глубоко моральной и логической точки зрения, можно ли петь Интернационал или гимн не для случая, а для души, или даже не для души, а просто так?

…Чусовой залит солнцем. Мы стаскали лыжи и рюкзаки к желтой стене какого-то железнодорожного здания, в вокзал не пошли: там шустро копошился цыганский табор. Кэп пошел за билетам, оставив всю массу у вещей и сурово предупредив: глядите, кабы чего не украли. Отсутствовал он довольно долго, и я, справедливо предположив, что он занят осмотром достопримечательностей местного буфета, нашел его там и спросил, не сводить ли людей в столовую. Года два назад был я в Чусовом несколько часов и запомнил, где круглосуточная столовая. Командор разрешил сводить туда народ группами.

В столовой были цыгане. Бог мой, какая непотребная, грязная и убогая национальность!21 Поглядеть на них, так станешь националистом. Кричат по-своему, по-русски и совсем по-русски в голос, того им давай, этого. Одна цыганочка, лет шестнадцати, взяла две тарелки с кашей, подумала и аккуратненько выгребла серым пальцем пшенку из одной на другую. Толстуха в засаленном платке, багровея лицом, на всю столовую доказывала, что кассир не в ладах с устным счетом и прочей начальной арифметикой. Цыганченок, взявши загорелой от грязи ручонкой сомнительный биточек, жевал его, не отходя от кассы в буквальном смысле, и поглядывал красивыми, но абсолютно пустыми черными глазками на окружающих. Все наше внимание, за исключением самой малой части, потребовавшейся на отвлеченные разговоры, ушло на цыган да еще на то, что кэп с Танюшей, придя питаться, уселись как раз в противоположном от нас углу зала, делая вид, что с нами не знакомы. Ладно…

Шли назад, обсуждали проблему цыган дальше. Ни один большой русский писатель не прошел мимо цыганской темы – ни Пушкин, ни Лермонтов, ни, тем более, Горький. И всем казалось, что это нация душевная, свободная, самая свободная из всех возможных и невозможных народностей, еще бы – поле, верный конь, гитара, «эй, нанэ, нанэ, нанэ-нанэ-нанэ»… Посмотришь на них на вокзале, так ограничил бы им свободу передвижения конем и полем22…

Вторая группа ушла есть и ко времени прихода электрички не вернулась. Кэп при помощи наиболее рьяных и верной Тани уложил уже лыжи в большие чехлы, чтоб удобнее таскать было, все готово, а народа – половина. Мы с Витькой что-то слегка вспылили по этому поводу и пошли, так сказать, навстречу. Смотрим, идут, как бы нехотя, не спеша, и мило беседуют. Вот народ! Командор ясно объявил время электрички, наверняка они слышали, как только что проматюгали прибытие, и – не спешат. Придали им ускорение и обнаружили, что еще кого-то из девчонок нет. Сделали пару кругов в районе вокзала, вернулись на платформу, а рюкзаков нет. Они уже в вагоне, и девчонки там же. Вот и вышло прямо по той морали: не перестарайся, усердствуя. Если бы кэп оттянул не их, а нас, за то, что пришли за три минуты до отправления, был бы прав. Вредная привычка беспокоиться за других.