Полиомиелит. Муж разбил ей сердце, бросив ее, но это чувство было иным. Вина, страх, отчаяние. Да, отчаяние.

Болезнь дочери не сломила ее так, как может сломить дурацкая любовь к мужчине. Напротив, это закалило ее сердце, сделало невероятно уверенной в том, что она сможет вновь сделать Гого здоровой. И она смогла. Но какой ценой! Врачи, операции, терапия, специализированные школы, еще операции. Было время, еще когда Гого была совсем маленькой, Скиап замечала, как лицо дочери омрачалось страхом, когда та видела приближающуюся к ней мать, так как это всегда означало какую-то новую терапию, нового врача, новое упражнение, возможно, даже еще одну операцию.

Это была цена, которую мать обязана была заплатить, цена любви, которую она дарила.

– Ну так что? – Скиап поправила свой жакет. – Может, я надену сегодня новое горчично-желтое платье. Тебе не кажется, что в нем моя кожа кажется слишком оливковой, с таким зеленоватым оттенком?

– Нет. Этот цвет отлично подходит для брюнеток. Вы будете сиять как свеча, как огонь.

Эльза притворно плюнула три раза. Тьфу, тьфу, тьфу.

– Не упоминай про огонь, когда надеваешь что-то красное. Это не к добру. Иди вызови такси. И если Гого позвонит…

– Я запишу номер и скажу, что вы перезвоните ей позже.

Когда дверь кабинета закрылась за ней, Скиап легонько похлопала по ней, на удачу и в знак любви.

– Не забудь запереть все двери и окна, – сказала она.

– Никогда не забываю, мадам.

– Да, знаю. Но у меня предчувствие.

– У мадам часто бывают предчувствия. Все будет заперто.

Скиап коснулась двери еще три раза, чтобы в итоге получилось четыре, ее счастливое число.

Когда Сезар Ритц строил свой великолепный отель, он стремился воплотить два важных принципа: роскошь и приватность. В парижском «Ритце», в отличие от других отелей, нет вестибюля. Вход устлан толстым ковром, по бокам которого стоят несколько услужливых клерков, а дальше сразу начинаются частные комнаты.

Праздношатающиеся фотографы и обозреватели светской хроники были здесь персонами нон грата. При отсутствии просторного лобби им негде прятаться.

Мы с Чарли, притворившись ничуть не удивленными, последовали за коридорным, который провел нас в частные покои леди Мендл, мимо знаменитого бара, где Ф. Скотт Фицджеральд однажды съел целый букет, лепесток за лепестком, в попытке соблазнить молодую женщину. Я заглянула в комнаты, и Чарли сделал то же самое. Там, блистая среди голубого дыма, сидела Аня и болтала с барменом. Я подняла руку и хотела было окликнуть ее, но Чарли остановил меня.

– Проходи дальше, – сказал он себе под нос. – Мы с Аней не можем войти туда вместе.

Отдельную комнату, куда я поднялась по парадной лестнице вслед за Чарли, наполнял аромат сотни гардений, которые стояли в вазах на столах и по углам. Фуршет состоял из блюд с охлажденными омарами и ростбифом; стеклянных баночек с икрой, сервированных в вазочки побольше, наполненные льдом; и засахаренных мандаринов, разложенных словно на голландских натюрмортах. Красные, розовые, угольно-черные, синие, белые оттенки цветов отражались от полированного металла.

Я взяла тарелку и положила в нее салат из лобстера.

– Здесь двести самых близких друзей леди Мендл, – прошептал Чарли, ухмыляясь, и мы вновь почувствовали себя детьми, одевшимися во все самое лучшее и влившимися в общество взрослых. Однако подруги нашей тети никогда не одевались вот так, от-кутюр, развесив драгоценности на запястья, шею и мочки ушей.

– Улыбайся, – прошептал Чарли, провожая меня к входу. – Притворись, будто мы проводим так каждый вечер. Веди себя как богачка. – Он легонько ущипнул меня за руку.