Поначалу она лишь догадывалась, что он не верен ей. А он иногда даже опускался до девушек из рабочей прослойки, накачивал их дорогим коньяком и одаривал лаской, веселил их и веселился сам, забывая про изысканные манеры высшего класса приморского общества. Тогда он чувствовал вину по отношению к Любе и приглашал ее в компанию дам и кавалеров, но, попав однажды в компанию, где алкоголь лился рекой, и все вели себя довольно вульгарно, она отказалась больше посещать такие компании и настояла, чтобы и он гнушался такого общества.

– Дружба с коньяком и такими людьми меня не устраивает. И ты не должен сползать до их уровня, – решительно сказала она ему. Выслушав ее аргументы, он кивнул в знак согласия, в душе решительно ненавидя ее здравые размышления, но вечеринки такого рода посещать не перестал, считая, что в «бедном низкопробном обществе из глубинки» расслабляется от рутины. Моральный аспект постепенно перестал его волновать.

Люба не донимала его нескромными вопросами и не устраивала допросов, скандалов или истерик с подозрением и ревностью по поводу его отсутствия, считая, что он выстраивает отношения с партнерами. Так уж вышло, что в последние годы они жили практически каждый сам по себе.

 3.

Конец сентября уже окрасился желтизной, дни стали прохладными, по утрам в тайге стелились туманы, пахло грибами, под ногами шуршали разноцветные листья. Слышны были далекие и не очень басовитые звуки оленьего гона. В небе проплывали птичьи караваны, а Любе было так тоскливо и обидно, что она не имеет крыльев, чтобы умчаться домой. Мечты тянулись в небо за стаями птиц.

Все шло к зиме, а она так и не нашла способ избавиться от своего мучителя, и все время боялась попасть в сиюминутную немилость к жестокому хозяину. Зимой она и вовсе не сможет уйти отсюда, даже если появится возможность. У нее не было никакой одежды кроме той, которая была на ней в момент похищения. Ее туфли износились, джинсы разорвались в нескольких местах. Она похудела и осунулась, в глазах застыла непередаваемая грусть.

А недавно Люба вдруг поняла, что беременна. Этот факт привел ее к такому отчаянию, что, оставшись одна, она рыдала на всю тайгу, даже не боясь, что хищные звери могут прийти на эти отчаянные рыдания. Она не могла никому сказать об этом, и не знала, как отнесется к этому Василий, увидев ее растущий живот. Она ненавидела этого ребенка и не хотела его, этот никому не нужный плод насилия над ее телом. Она хотела бы избавиться от него, но не знала как, и никто не мог ей помочь, не у кого было просить помощи или совета.

Василий же по-прежнему насиловал ее и днем, и ночью. Он был совершенно ненасытен, и мог делать это по нескольку раз в день, не забывая про ночь. Любе казалось, что она уже окончательно отупела от бесконечного подчинения этому маньяку, бесконечного сексуального насилия, и, когда он уходил с китайцами на несколько дней, она испытывала даже некое ощущение удовольствия и свободы.

 На этот раз они отсутствовали почти неделю. Она мыла полы в бане, когда вдруг открылась дверь, и Василий втолкнул в баню плачущую молодую девушку. Увидев ее, Люба похолодела, поняв, что и ее жизни пришел конец. Она опустилась на пол, почти потеряв сознание. У девушки были связаны руки, но Василий, связав ей и ноги, швырнул ее на пол и вышел, подперев двери снаружи бревном.

Никогда не могла даже подумать Люба, что мозг человека в минуты страшной опасности может заработать с такой молниеносной быстротой и четкостью. Она вскочила и выглянула в маленькое оконце. Василий с китайцами, что-то обсуждая, вошли в избушку.