– Вам здесь не место, – отчеканил Вярус.

–Землестражи! – крикнул Макуш. – Всем на всходку!

Антон скосился на Мишку:

– Никуда не пойдём! У них тут сходка намечается.

– Всходка, дурень! – поправил его Мишка, качнув головой

Глава 4. Ухтын

Мой сон прервался резким автомобильным гудком. Во дворе уже ожидал сосед, который возвращался из города в деревню, и я поспешил на выход. День пролетел незаметно. Я обзвонил друзей, позвал на реку купаться. Странно, но через полчаса на пляж пришло всего трое.

– Ну что, встретимся вечером? – спросил я уже по пути к дому Тёмыча.

– Не знаю, – странно ответил Артём Самсонов. – Возможно прошмыгну из дома.

– В смысле, прошмыгнёшь? Тебя что не пускают? – удивился я.

Самсонов здесь – мой лучший друг – пацан высокий, плечистый, легкий на подъём, смельчак. Мы сразу сошлись характерами и дружили с пяти лет.

Помню, когда меня впервые отправили на лето к Окрейше – мне было не по себе. Я боялся её сначала, свою бабушку. Её странную, висячую родинку у носа, и то, как она шепчет вечерами заговоры от болезней и растирает байбачьим жиром простывших людей – это не на шутку пугало меня. Потом я привык к этим ритуалам, потому что сам ощутил в себе дар.

– А, такие дела, – прервал мои воспоминания Артём. – Видел как на реке мало пацанов?

Я насупил брови: – Ну, поразъехались, что такого…

Самсонов отрицательно покачал головой, плотно сжав пухлые губы.

– Повсюду странное творится. В реке, в полях, даже на собственных огородах – местным мерещатся сущности, – как будто сам себе не веря, произнёс Артём. – Я когда услышал это, думал бред. Хорроров насмотрелись. Но даже мой дядька, непьющий и вообще, доктор. Ветеринар! Поехал неделю назад ночью по вызову в соседний посёлок через Белую гору, так вернулся, сам, как мел. Зашёл в дом, сел и молчит, а потом вдруг как ляпнет: « Мутанты, говорит, у нас в районе появились. В курганах живу. Сами белые, с кротовьими лапами и носом, туманными, молочными глазами. Как есть – чудь белоглазая!».

Я в ступоре выслушал рассказ.

– На поле, что за церковью круги появляются, спиралями, а внутри лабиринт. Через день-два исчезают. И гул оттуда идёт ночью, словно из-под земли. Вот так-то.

– Ясно, – только и ответил я. – Поживём, увидим…

– Поживём, поживём, – повторил натужно Артём. – Только некоторые ольховские уже дома продают, в город собрались. Говорят, мол, работу предложили. Сразу пяти семьям, – ухмыльнулся он. – Только одна Окрейша молчит, хоть и живёт на самой окраине, ближе всех к Редкодубу. Ворожея, одним словом, бабка твоя, – скосился Самсонов на меня. – Так что ты не обижайся, может быть так, что вечером никто и не придёт к твоему двору, – пояснил Артём.

Мы остановились у дорожной развилки, обрывающейся домиком моей бабушки.

– Но ты-то придёшь? – спросил я вдогонку Артёма.

– В восемь буду!

Я вздохнул и закрыл старенький заборчик на деревянную вертушку, зашел в освещённую закатными лучами комнату с рябыми половиками. Две деревянные скамейки у стола, кровать с пухлой периной, на которую я любил откидываться после сытных обедов; у зеркала маленький жестяной рукомойник. В углу – белёная печка, напротив – старинная икона с лампадкой.

Бабушка любила свой дом – и менять ничего не хотела. Её звали Любовь.

Окрейша колотила масло в ручной маслобойке.

– Бабуль, давай я взобью!

– О, явылся внучок, ну сидай ужинать, – проговорила она на донском диалекте, на который переходила время от времени, в основном, будучи хорошем настроении.

Я пристально смотрел на худощавую бабулю в съехавшем за ухо платке и думал, как начать разговор о маме и Елене, и странностях этого места.