И тут он просыпается. Очухивается от забвения, от жалости и сожалений. И понимает. Он не нужен.

Да, он не нужен. Для чего он в принципе существует? Он идет медленнее и, кажется, садится на лавочку. Вокруг люди… слишком много людей… Зачем он существует? В чем смысл этого существования? В самосозерцании? Почему существует именно он? Зачем? Нету, нет ответа. Ему не нужен этот театр одного актера для единственного зрителя.

В кармане лежит нож. Для самозащиты. Тот самый… то самое лезвие, сделавшее его жутко улыбчивым клоуном. Запястье встречается с ножом. Все эти люди вокруг… А что будет дальше? «Сейчас мы с вами и узнаем», и эта мысль кажется ему настолько смешной, что он смеется. Несколько вариантов… Несколько: Рай, Ад, пустота, небытие. Ад! Не страшно… Ему не страшно, ведь он уже к аду притерпелся… Ко всему можно привыкнуть… Пустота. Пустота с осознанием не страшна, ведь одиночество тут или там – какая разница? А небытие для него, как Рай; то же, что было до рождения: тебя просто нет. Ничего. Никакой боли. Никакой тошноты. Никакого ядовитого неба. Прекрасно.

Как и струи крови, что сейчас стекают по запястьям…

Вокруг слишком много людей… Но этот миг пронесется мимо них, как если бы его и не существовало… небытие… нечего тревожится по пустякам… все это – один большой пустяк… одна большая шутка…

Он постепенно теряет сознание, ничего не видит и тьма поглощает его. Бредовый сюр вместе со всем хаосом меркнут, блекнут, прям как он, совсем недавно. Совсем недавно… Голоса сквозь вату приглушенно встревожены, и он даже находит в себе силы усмехнуться.

Все вокруг боль, и он сам состоит из боли. Пульсирует и движется.

Но он к ней непричастен.

Клетка исчезла. Свобода. Нет хлама мыслей.

Ничего. Лишь волны спокойствия.

Как давно он об этом мечтал.

Давно? Всегда.

Его сознание наконец освободилось от агонии жизни, но он все еще существует.

Но что-то тревожит его. Будто он что-то упустил. И он начинает плыть.

Он плывет, его сильно беспокоит это нечто – он никак не может понять что. И он плывет, карабкается. Боль становится реальнее. Он начинает не только ее осознавать, но и чувствовать. Знать бы только, почему.

Темнота. Она тускнеет, постепенно заменяется чем-то другим. Еще недавно обволакивающая его, она дает трещины. Голоса.

Какой-то неразборчивый шум. Ориентируясь на него, он направляется туда, и вскоре голоса становятся слишком громкими. Слишком. Как будто он еще что-то может слышать. Почему?

Ах, да. Он не умер. Он с трудом возвращается в свое тело – бесполезный кусок мяса, разлепляет веки. Фотоны врываются в сетчатку, что отдается резкой болью. Он не умер. Смешно.

Он сипит, силясь, некоторое время, и из его горла все же раздается хриплый смех.

Белый, режущий, колкий свет, лучше бы он потерял способность видеть. Белый потолок. Все слишком чистое – будто неживое глумится над грязным, изгвазданным нутром живого. Он не умер. Какая жалость.

Он ничего не помнит, ничего не чувствует, как будто кто-то выкачал всю душу, как-будто он оставил все чувства в той обволакивающей темноте или же потерял по пути туда. Он силится вспомнить, каково это – ощущать горе, но не находит внутри себя ни намека на чувство. Он не помнит. Пустота. Как будто он стал частью того, что за гранью, которую забыли в