Я слушал эту историю с открытым ртом и просил рассказать ее снова и снова, каждый раз, когда оставался с ним. Но в этот раз я не обращал внимания ни на кого, даже на моего любимого дедушку. Да и он сам был чернее тучи. Оно и понятно! Они воевали, проливали кровь, а теперь, под старости лет немцы вновь напали на нас. Невольно задается вопрос: «За что мы тогда воевали?», «За что погибали тысячами?».

В квартиру я зашел вообще без настроения и сразу же пошел на кухню, где сидела мама и плакала. Я сел напротив нее. Заметив меня, она вытерла слезы и попыталась успокоиться, нависла гробовая тишина.

– Как выпускной? – продолжая вытирать слезы, спросила она.

– Прошел. На Волге так спокойно ночью.

– Да, помню. Ходила с тобой, когда ты был маленьким.

– Чего плачешь?

Вопрос был достаточно глуп для той ситуации, что тогда сложилась, но несмотря на эту глупость, необходимость спросить у меня была.

– Объявление слышал? – спросила мама.

– А кто его не слышал…

– Тогда и спрашивать нечего.

Вновь нависла неловкая пауза, от которой становилось дурно не только мне, но и матери.

– Будем надеяться, что все будет хорошо, – сказал я наивно. – К тому же, где война, а где мы, правда?

– Глупо и безответственно так думать, – мама поправила платок, висевший на ее плечах. – А даже если и думать так, то легче не становится. Мы то, здесь, а вот братья твои, они ж где-то там, а если и до них война доберется? Что тогда? А если они погибнут? Разъехаться-то разъехались, а сердце ведь по ним болит, а тут еще и война.

Мама вновь закрыла руками лицо и тихо заплакала.

– Господи, ну одну войну пережили, за что же еще одну… – тихо шептала она.

Я не знал что сказать. Снова сказать, что все будет хорошо, так совру, а сказать, что все будет плохо – только масло в огонь лить. Не придумав ничего лучше, я встал и, подойдя к маме, сел на колени и обнял ее. Она поцеловала меня.

– Надо только надеяться, – сказала она. – Ты только на фронт не иди, умоляю тебя. Твои братья ежели погибнут, то места себе не найду, а ежели с тобой что случится, так вообще со свету сживу себя… не ходи…

– Не пойду, мам, обещаю.

– Спасибо тебе, солнце. Ты переоденься и сходи за хлебом, да газету купи. Каждый день теперь газету покупай.

– Хорошо.

Я переоделся у себя в комнате, взял деньги с маминого кошелька и вышел из дома.

Прошел месяц. По просьбе матери я не пошел на фронт, а пошел работать в госпиталь. Даже не работать, а просто помогать. Я начал ухаживать за пациентами, гулял с ними, так как было много тех, кто навсегда был прикован к инвалидному креслу, кормил, провожал на процедуры, разговаривал. Ужасы войны, которые они рассказывали, даже рядом не стояли с тем, что писали в газетах. Собственно, дух войны только и был Сталинграде только от того, что в госпиталях лежало много раненых, побитых этой войною людей, причем необязательно военных, что ужаснее всего.

Как-то раз к нам поступила одна девушка. Ей оторвало одну руку, и сломало вторую. Очень долго она отмалчивалась, что-либо говорить и часто плакала по ночам. Несмотря на это, я старался проявить максимальную заботу, а вместе с тем и «вытянуть» из нее то страшное, что она таила в себе. И у меня получилось. Когда я в очередной раз пришел ее кормить, Нина, так ее звали нежданно-негаданно стала рассказывать:

– Мы Новгород обороняли. Сначала мы сидели в окопе, кто-то писал письмо домой, родным, кто-то ел хлеб, посыпанный сахаром, кто-то чистил оружие, я готовила бинты для перевязки, потом вдруг услышала свист, потом грохот. Это была артиллерия. Немцы обстреливали нас почти час, потом все стихло и мы услышали гул моторов. Перед нами была еще одна линия окопов, но видимо артподготовка уничтожила все живое в первой линии, потому что, ни выстрелов, ни криков мы не слышали. Потом появились танки, – Нина продолжала смотреть на стену напротив себя, и на ее глазах стали наворачиваться слезы. – Они шли волна за волной. По пятьдесят-сто танков шли. Это, наверное, самое страшное чувство на свете.