Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг. Константин Булгаков, Александр Булгаков

Александр. Москва, 3 января 1821 года

говорили некогда афишники в Петербурге всякому, кто только давал им рубль меди: а я так великодушен, любезный брат, что и гроша не требую за свое поздравление. Да ниспошлет тебе Бог все благое и сохранит тебе добрую твою душу, а это великое сокровище. Ты кончил год добрым делом: Федоров в восхищении, что сын его определен в Вену; старик у меня поплакал от радости, будет тебе писать и благодарить. Святейший Синод, который в святые дела не мешается, который моим сиротам ничего не дал по сие время и который не хочет брать в образцы своего директора департамента[1], делает теперь Федорову притеснения и отнимает у него певческий дом, им устроенный после французов на собственные деньги, а он убухал тут более 3000 рублей.

Вот записка Федорова. Начни новый год, как ты старый кончил; приставь еще эту пиявку к Тургеневу, но не к спине, а к сердцу, и попроси его вступиться за бедняка, который подает в Синод просьбу. Не пишу я ему, чтобы не доставить ему лишнее чтение, в коем никогда у него не бывает недостатка, но обнимаю чрез тебя, прошу и поздравляю с Новым годом, а Николая[2] очень рад буду видеть.

Вяземского письмо для Тургенева лучше всякого лекарства. Он написал на Новый год прекрасное послание Василию Львовичу Пушкину; но все жаль, что большая часть его сочинений не может быть пущена в свет по одной и той же причине. Здесь уже, говорят, есть известие, что мой долговязый и долгоносый Фердинанд, per gracia di Dio re di Napoli, уже в Лейбахе[3]. Это вздор; мне все чудится, что его не выпустят. Парламенту нельзя не подозревать, что, коль скоро король не будет в его руках, тогда Австрия, имея руки развязанными, станет инако говорить и не станет оберегать принца-викария, который, кажется, явно и истинно берет сторону бунтовщиков по внушению, кажется, жены, которая испанская принцесса. Время все покажет нам.

Маскарад принцессы Boris[4] был хорош; жаль, что зала не по народу, а все бросились в нее, и было тесно. Урусова была черкешенкою, всех за пояс заткнула. Хоть в какой сераль – не испортила бы! Я был в настоящем камчадальском платье, которое дали мне Пушкины; не говорил ни слова, меня приняли за Николая Салтыкова, а потом за Давыдова, там стали говорить, что Афросимов, а там, что это я. Я уехал, оставив всех в недоумении, переоделся у швейцара Английского клуба во фрак и опять явился, извиняясь перед хозяйкою, что опоздал, желая встретить Новый год со своими. Как сели ужинать, я уехал с Керестури.

Не могу я поймать Чумагу и узнать от него правду. В городе говорят, что какой-то восточный владыка, иные говорят – египетский бей, а другие – Али-паша, прислал будто ему сюда для продажи корону свою, оцененную в два миллиона, что Чумага намерен ее раздробить и продавать бриллианты поодиночке. Басня ли это или нет – не знаю; а другие уверяют, что есте сам это распустил, чтобы думали, что у него есте много денег, и тем дать коммерческим своим спекуляциям больше весу.

Добрый Касьян прислал мне на Новый год сибирскую нельму. Как оправится Наташа, дадим обед и попотчуем приятелей. Пишу ему, что рыбка эта дороже для меня кита. Вяземский пишет, между прочим, мне, что у англичанина одного, приехавшего в Варшаву из Парижа, спросили: «Как вы нашли Париж?» Он отвечал: «О, очень просто, я поехал во Франкфурт, а оттуда взял извозчиков, кои и привезли меня в Париж». Приезжий из Тамбова сказывал, что Ока прошла от страшных дождей. Много говорят о голоде в соседних губерниях. У нас был Озеров с Дукатом; сказывал, что князь Алексей Борисович Куракин должен был послать в орловские деревни 200 тысяч рублей для прокормления голодных своих крестьян. Степан Степанович Апраксин также едет туда, боясь, чтобы деревень его не взяли в опеку. Надобно Бога благодарить, что в нашем Велиже все обходится благополучно.

Константин. С.-Петербург, 4 января 1821 года

Насчет дня моего рождения вариантов много. Я полагаю, что родился 25-го; батюшка думал, что 27-го; маменька писала к бабушке, что 29-го, а теперь еще тетушка доказывает, что 31-го, и меня поздравляет! Кому верить? С толку собьешься. Выгоднее всего принять последнее – буду моложе. У вас все балы да балы, а здесь изрядно пляшут только у Хитровых; теперь прыгают по средам; в прошлую не мог я быть, но, если удастся, поеду в будущую.

Что Гурьевы не любят Николая Тургенева, я это также давно слышал, хотя он оставил департамент финансов не по неудовольствию.

Я сегодня смеялся анекдоту, который достоин Боголюбова. Князь Лопухин послал свои визитные билеты, как обыкновенно, с лакеем. Приносят карточку к какому-то маленькому чиновнику, который очень удивлен, что его светлость делает ему эту честь; призывает человека и спрашивает, не ошибка ли это и точно ли князь велел ему дать билет. «Нет, сударь, князь этого и не знает; а это я, желая вас почтить и показать вам мое уважение, от себя принес билет». Каково?

Константин. С.-Петербург, 5 января 1821 года

Как бы ты думал, вчера вместо Гурьева куда я попал? На маскарад к Закревскому. Он хотел сделать сюрприз своей жене, просил нас всех маскироваться, и мы это охотно исполнили, тем более что, кроме самых коротких домашних, никого совершенно не было. Мы с ним были китайцами, совсем не смешны, а прочие все очень смешны, особливо Бунин, Коризна [управляющий имениями жены Арсения Андреевича Закревского], какой-то офицер представлял Новицкую и славно танцевал. Ноинский был кормилицей и лихо плясал по-русски. Очень было весело, насмеялись, потом сели играть в вист, я проигрался, ну, это не совсем забавно, ужинали, кроме меня, а после и меня принудили, а в первом часу, как порядочные люди, все разъехались.

Воронцов мне пишет из Парижа от 11 декабря: «Промучившись плечом три недели, я выздоровел, и завтра мы едем в Лондон».

На Новый год Калинин [предместник К.Я.Булгакова] рассылал всегда иностранные календари министрам, вельможам, дамам. И я то же сделал, все были довольны, и вчера Пашковы и Васильчиковы очень меня благодарили. Я обедал вчера у князя Дмитрия Салтыкова [князь Дмитрий Николаевич Салтыков был слеп от рождения], он очень велел тебе кланяться. Его дом – как Высоцкого: хромых, слепых, разного народа куча, превеликий заняли стол. Какой-то киргизский князь, генерал в параличе, Карла, Ивелич, музыканты, Вишневский – слободской наш сосед, да бог знает кого не было; тут же и Мельников. После обеда кто курит, кто в карты играет, кто стихи читает вслух; право, забавно, а добрый хозяин ходит и веселится, всех угощает. После был концерт, которого я не мог дождаться, пела какая-то итальянка. Этот князь предобрый человек. Его дом открыт всем бедным, всем иностранцам, одним словом, точно Высоцкого.

Александр. Москва, 6 января 1821 года

Вчера обедал я у Юсупова, где пропасть было итальянцев; его девки должны были играть оперу (то-то бы одолжили!). Князь Дмитрий Владимирович [Голицын, московский генерал-губернатор], забыв, что сочельник, обещал быть, но потом вспомнил, прислал извиниться, и опера отложена до сегодня. Татарский князь звал опять к себе, но я обещал обедать у Лунина, где будем тесным кружком и где обед, а особливо вино, лучше; а у князя настоящая горлопятина.

Ты знаешь, что здесь заводится Итальянская опера, второй тенор и бас уже здесь; вчера пели несколько дуэтов, бас хорош и поет изрядно, тенор также. Багратион по-старому балагурил. Я говорю Юсупову: «Такой оперной музыкой можно и душу погубить». – «У меня есть кому вам грехи отпустить, – отвечал весельчак. – Вот монсеньор Бароцци, он вам даст отпущение». Багратион, вслушавшись, прибавил: «Это бы хорошо; да сделайте милость, спросите, князь, у монсеньора вашего, крещен ли он только?» Это можешь рассказать Тургеневу: духовные по его части.

Народу было много: Степан Степанович Апраксин, князь Михаил Николаевич Голицын, П.И.Высоцкий, который много, много тебе кланяется, Риччи, который всех певунов за пояс заткнул, Щербатов, князь Николай Долгоруков и проч.

Рушковский[5] говорил мне вчера о ежедневном приеме[6], что было это невозможно, что чиновники на это работали, предвидя еще более работы, что это только заставило его сообщить о невозможности, что жаль, что он не знал, что это мысль Князева[7], что (будто) некоторые чиновники грозили идти в отставку, и прочий вздор, но что теперь все это будет сделано, что в Петербурге все легко сделать, а здесь – нет. Я отвечал, что, напротив, в Петербурге ты должен делать все сам, а что здесь, при этих прекрасных чиновниках, все можно сделать, и без большого труда. Просил я у него совета, как бы экономическим образом отправить людей в Петербург. Он предложил дилижансы, но и тут все будет стоить с лишком 200 рублей. Рушковский сказал, что послал бы с почтою; я это отклонил, ибо знаю, что это именно запрещено. «Да вот видите, – прибавил он, – запрещено-то и девятого посылать с дилижансом, но так как, вот видите, Константин Яковлевич, того-то, дал нам этот дурной пример…»

Уж тут я взбесился и сказал ему: «Послушайте! Мой брат дает вам столько добрых примеров для подражания, с коими вам было бы очень хорошо сообразовываться как в интересах службы, так и в ваших собственных интересах, и вы могли бы умолчать об этой мелочи, которая совершиться могла и без ведома моего брата!» Опять он повторил: «Константин Яковлевич должен был сказать мне словечко, что идея принадлежала князю…» – а я с насмешкою: «Но вы же само благоразумие, олицетворение усердия, и кому важно, чья идея, ежели она хороша, ежели ее одобряет весь Петербург, ежели она смогла осуществиться?» Он видит, что дал промах, и теперь хочет свалить на чиновников. Меня провожал до сеней, до двора все оправдывался, как будто я ревизор какой.