Когда Дэви появился в дверях, старик не поднял глаз, продолжая рассматривать через лупу маленькую латунную трубку. Даже сидя, сгорбившись, на табурете, он выглядел высоким. Розовую лысину окружала бахрома седых волос, которую следовало бы подстричь, особенно на затылке. Вытянутое худое лицо казалось лишенным плоти, за исключением мощного крючковатого носа. Не видя ничего дальше нескольких футов, он наотрез отказывался носить очки. Уоллис медленно вращал деталь, держа ее на небольшом расстоянии от лица.

– Кен? – спросил он добродушным голосом. – Это ты, сынок?

– Нет, – отозвался Дэви нарочито оживленно. Он с размаху поставил канистры в мастерскую. – И вы прекрасно знаете, что это не Кен.

Уоллис обернулся в порыве раздражения. Короткие приступы вспыльчивости часто накатывали на него в последние дни. Он швырнул свою железяку обратно на верстак.

– Ты говоришь так, будто Кен никогда больше не захочет ко мне прийти!

Дэви передвинул канистры по полу поближе к экспериментальному ракетному двигателю.

– Я совсем не это имел в виду, – мягко сказал он. – Кен навещает вас так же, как и я. Как получилось сопло?

– Тебе-то что за дело? – фыркнул Уоллис, поворачиваясь спиной. – Все вышло прекрасно.

– Конус ровный?

– Нормальный.

– Шнековая подача работает хорошо?

– Замечательно, – отрезал Уоллис. – Я же сказал: все прекрасно. Прекрати ко мне приставать.

Дэви продолжал работать, делая вид, что не замечает грубости, ибо знал: старик сейчас сам мучается от стыда. Дело заключалось в том, что теперь Нортон Уоллис словно состоял из двух людей. Внутренне он оставался немногословным человеком, навсегда сохранившим молодой задор тридцатилетнего возраста, в котором впервые начал самостоятельную работу над двигателем внутреннего сгорания. А снаружи была ворчливая оболочка старика, страдающего артритом, подверженного перепадам настроения, жадно требующего любви и готового щедро дарить ее. Старика, девять лет назад подружившегося с тремя полуголодными сбежавшими детьми, на которых его молодое «я» никогда не обратило бы внимания. И это внешнее «я» теперь умоляло переехать к нему жить осиротевшую внучку из Милуоки – девочку, с родителями которой другой Норман Уоллис не желал знаться, поскольку был слишком занят.

Дэви всегда обращался только к внутреннему, молодому Уоллису, чем доводил старого до отчаяния, потому что ни взмахами рук, ни раздраженными прыжками старик не мог прервать разумный диалог между незнакомцем внутри себя и этим высоким, угловатым, воодушевленным юношей. Нортон на мгновение обернулся:

– И не надо заливать эту дрянь! Я все сделаю сам. Ты только расплескаешь.

Дэви отвинтил крышки и принялся наполнять баки аппарата. Уоллис больше не мог поднимать тяжести, и Дэви с Кеном всегда находили предлог, чтобы сделать это за него.

– Придется залить, – сказал Дэви. – Мне нужны канистры обратно.

– Ну тогда будь поаккуратнее.

– Я всегда аккуратен.

Старик подслеповато уставился в направлении бульканья ацетона, наливаемого через воронку.

– А тебе непременно нужно оставить за собой последнее слово, да? – выпалил он.

– Нет, – кротко ответил Дэви. – Это право всегда за вами.

Уоллис только хмыкнул от ярости, а затем, поджав губы, снова вернулся к работе.

Жидкость шумными толчками выливалась из наклоненной канистры, в воздухе висела колючая вонь ацетона. Дэви отступил на шаг, чтобы не надышаться парами, и оперся рукой на токарный станок. Ему тут же вспомнилась картинка с изображением древнегреческого города. Слово «город» всегда подразумевает нечто крупное, однако то небольшое скопление белых зданий вполне могло бы уместиться на Капитолийской площади в центре их собственного города. На улицах были человеческие фигуры в белых хламидах, и Дэви внимательно вглядывался в них с безмерным любопытством, поскольку эти белые фигуры изображали людей, живших три тысячи лет назад. Он удивленно нахмурился, не понимая, с чего вдруг сейчас это воспоминание пришло ему в голову. Провел рукой по гладкой стали станка и внезапно сообразил, что это прикосновение и пробудило в памяти историю о том, как человек по имени Глаукон в давние времена изобрел токарный станок именно в таком городе. Этот Глаукон изобрел еще и якорь, чтобы его соплеменники могли заплывать в бухты, где никто другой не мог оставаться; и их маленький город расцвел от богатств, приносимых торговлей. Также он изобрел замок и ключ. Капитан океанского лайнера, пришвартованного в порту, мастер-наладчик на огромном заводе и скромный домохозяин, отпирающий дверь своей квартиры, – никто из них не знал имени этого изобретателя и не интересовался им, но за их плечами стоял человек, живший тридцать веков назад, а они просто слепо получали из его рук то, в чем нуждались в данный момент больше всего.