[1859] еще до того, как у него появились доказательства тому, что он заявлял, чтобы получить финансирование, которое впоследствии позволило бы ему найти эти самые доказательства. Благодаря своей интуиции он воспользовался «самообманом» так тонко, что сумел сначала написать свое произведение и убедить всех в его правдивости, и только впоследствии эмпирически проверил его состоятельность. Это любопытная особенность его работы, но интересен также и метод, которым воспользовался Дарвин для убеждения: на первых страницах он предлагает множество гипотез, на следующих страницах начинает пользоваться условным наклонением, затем начинает приводить аргументы, чтобы показать, что мы «близки к истине», а в итоге говорит, как обстоят дела. Дарвин использует технику небольшого соглашения, за которым следует еще одно соглашение, затем ещё одно, и ещё одно, пока не достигает цели убеждения. Поэтому, когда мы говорим о самообмане как об адаптивной динамике, то ссылаемся на нашу спонтанную способность отбирать информацию на основе ощущений, которые позволяют управлять реальностью лучшим образом. Ловушка захлопывается тогда, когда самообман не подходит, когда человек не в состоянии управлять им; в этом случае мы входим в область дисфункциональности самообмана, где становится заметной пропасть, в которую мы заглянем позже, когда будем говорить о патологиях, о том, как они структурируются, следуя этому логическому критерию, и как они деструктурируются с помощью стратегического вмешательства.

Оставаясь в рамках концепции взаимодействия, следует отметить, что никто из нас не может избежать постоянной взаимозависимости с реальностью, в которой живём; невозможно избежать самообмана, так как невозможно не взаимодействовать. Это универсальные концепции: согласно Вацлавику, «Невозможно не общаться» [Вацлавик, Бивин, Джексон, 1971], но столь же невозможно не взаимодействовать. Далее в прагматике коммуникации утверждается, что каждое сообщение содержит в себе цифровую и аналоговую части. Здесь имеет фундаментальное значение вклад Грегори Бейтсона и, впоследствии, Ньютона да Коста, которые попытались систематизировать новые логические модели, превосходящие ограничения традиционных моделей и основывающиеся на концепции как символического, так и конкретного взаимодействия субъекта и реальности [Бейтсон, 1964, 1979; да Коста, 1989а, 1989б]. Бейтсон, антрополог с огромной междисциплинарной подготовкой, уже пытался формализовать критерии логики с помощью концепции парадокса, а именно: все то, что не относилось к ординарной логике, становилось логикой парадокса. В пятидесятые и шестидесятые годы сильное стремление к борьбе против монадических и редукционистских позиций, которые всё обосновывали детерминистской рациональностью, привело к формированию тенденции мышления, которое рассматривало парадоксальную логику как единственную логику, которая формировалась на протяжении веков в явной оппозиции к формальной аристотелевской логике.

В древности парадокс лжеца противопоставлялся аристотелевской линейной логике, также как в истории оппозиция философов или логиков, сторонников картезианской логики, берущей своё начало от аристотелевской, выражалась парадоксальными дилеммами, неразрешимыми с помощью формальной логики; в Средневековье их называли неразрешимостью. Это очень интересный факт для тех, кто, как и я, желает осуществить вмешательство в случае проблем, основывающихся на неординарной логике. Когда обсессивно-компульсивный человек моется бесчисленное количество раз, чтобы продезинфицировать себя от чего-то, что – как он сам в определённый момент осознает – не существует, то он однозначно следует не рациональной, а другим типам логики. Таким же образом у человека, охваченного настоящим бредом, восприятие реальности основывается не на наблюдении, не на принципах непротиворечия, последовательности и соответствия, а на других логических критериях.