Нет, всё-таки на речку нельзя, бабушка будет ругаться. Маме расскажет. Моя мама уехала далеко, в большой город. Пермь называется. Бабушка Дуся называет его «Перем», а мама сказала, что «Перем» – это неправильно, надо говорить «Пермь».

Нехорошо, конечно, вышло, обидно.

Мама обещала, что мы в гости к бабушке Дусе съездим, купила мне конфеты в красивой пачке с крокодилом Геной и Чебурашкой. На ней было написано: «Дра-же в шо-ко-ла-де». Они так заманчиво пахли, прямо объеденье. Но я их есть не стала, для бабушки Паши и Дуси оставила. Вот Бабе Дусе четыре штучки дам, а бабе Паше две, потому что она старенькая, у неё зубов совсем нету, и конфеты она только чупкать может.

Когда двери нашего жёлтого рейсового автобуса открылись на остановке, я очень обрадовалась, что

меня бабушка Дуся встречает. Родная такая, в синем платке, длинной юбке и в галошах. (Я знаю, почему бабушка в шерстяных носках и галошах ходит: чтобы было легко и прохладно, и чтобы ноги не промочить).

Бабушка меня снимает с автобуса, я ей на ходу про свои конфеты рассказываю, обнимаю за шею. Оборачиваюсь – и глазам своим не верю: двери автобуса закрылись, а мама за ними стоит. Уезжает.

Я – автобус догонять! Реву! Рассыпала свои конфеты прямо в грязь. Бабушка где-то сзади бежит, га́ркает меня (зовёт).

Ох, как обидно мне было, ой-ёй. До сих пор слёзы наворачиваются. А ещё говорят, что дети в пять лет ничего не помнят! Я всё помню, как вы уже догадались.

Баба Дуся наконец схватила меня, подняла на руки, обняла, успокаивает, сама чуть не ревёт.

Ну, пришли мы, значит, к нашему дровянику, а возле него бабушка Паша сидит, дубинкой водит по земле, ещё не знает про моё горе.

Меня второй волной захлестнуло:

– Бабушка Паша! Меня мама оставила! Сказала, что со мной пойдёт к вам, а сама уехалаа..!

Слёзы ручьём бегут, воздуха не хватает даже. Конфеты ей сую, которые остались.

Бабушка Паша разохалась, запереживала:

– Ох, беда ли нет ли… Бежи жо скориё в и́збу да игрульки-те свои собери… Молоко али простокиша-та есь ли, Дуська? Хлеб-от посыпь ей песком, пушшай отойдёт малёхо. Маш-маш-маш, все конфетки свои ростеряла нально. Ох, Галька, чё жо ты натворила? (Это про мою маму). Чё тожно будёт?

Гладит меня сухой жилистой рукой по спине, похлопывает:

– Не реви уж, не реви, дева. Куды годно так реветь? Ничё, приедет мать-та, куды де́нечча, обожди маленько.

Собака наша Лапка вышла из дровяника на мой плач, хвостом виляет, мокрым носом тычется, чихает, даже в лицо лизнула. Зверь, а понимает всё. Я её обнимаю, слёзы размазываю рукавами. Бабушка Паша машет на неё палкой, поругивает.

В общем, отошла я. Игрушки нашла. Полегчало маленько.

В нашей деревне в этот полдень стоит тишина. Жарко. Все ушли на свои работы, и только изредка лают встревоженные собаки, кукарекают петухи. Если прислушаться, можно по голосу узнать, чей именно кричит петух. И от этой разгадки хочется улыбаться. Наш кричал знакомо, распевно. У Кудымовых ворчливо и с хрипотцой, потому что старый и клевачий. У Плотниковых был молодой, поэтому без дела пробует брать голосом то выше, то ниже, и к концу срывается на хрип, как будто кашляет. Смешно у него получается. Я знаю эту петушиную тайну потому, что умею наблюдать и слушать.

Бабка Настя, добрая и отзывчивая бабушкина подруга, сшила мне из новой юбки платье. Чёрное, в мелкий жёлто-белый рисунок, на подоле которого я разглядела маленьких барашков. Мне казалось, что они жуют траву на пёстром клетчатом поле. В этом платье кружиться можно: оно красиво надувается колокольчиком. Эх, мне бы ещё туфельки, лакированные на каблуке. Вот пойду в первый класс, мама мне обязательно такие купит. Буду хорошо учиться. Да, надо, чтобы обязательно без плохих оценок. Мои подружки, Лена с Таней, хорошо учатся. Белые колготки у них и банты, ранцы красивые за плечами. Я сама видела. Они теперь большие, в школу ходят, им уроки надо делать, не до игр. А мне играть хочется.