Шахрудин, влюбленный в сестру первого тысячника страны, являющегося начальником и наставником его, видел Халисай издалека. Его конный отряд стоял за площадью на некоторой возвышенности, но зоркий глаз воина безошибочно выхватывал в чернеющей толпе ту единственную и несравненную, что закралась в его храброе сердце. Вот только голос ее, смешанный с десятками других и заглушаемый многочисленными зурначами и барабанами, не мог сюда долететь отдельно, чтобы хоть на короткий, как искра, миг, насладиться им. Никто из товарищей не знал о его тайном чувстве к Халисай. Шахрудин часто видел красавицу-вдову, когда по делу или под каким-нибудь предлогом приходил в дом тысячника.

Салатавский десятник после некоторых колебаний снял шлем с головы, бросил поводья коня одному из воинов своего отряда и пошел на площадь, в гущу народа, чтобы хоть на мгновение услышать прекрасный голос своей тайной возлюбленной и встретиться с глазами, как ему казалось, дарующими поистине райское наслаждение. Он знал, что не имеет на это права. Но если он быстро вернется к отряду, вряд ли кто его хватится. Да и что такого может произойти за коротенький, как искра, миг!

– Спой, красавица, про любовь!.. – крикнул кто-то, когда Халисай закончила петь во славу новорожденного царевича.

– Да-да, спой про любовь, несравненная Халисай!

– Твои песни самые страстные в Хунзахе!

Зурначи и барабанщики умолкли, желая послушать одну из самых лучших певиц Аварии, а двое с пандурами подобрались поближе, чтобы аккомпанировать ей. И Халисай, играя на бубне, запела красивую старинную песню:

– Весна моя – твои глаза,

И сад мой лишь твои слова.

Земля моя – руки твои,

Цветы мои – губы твои…

– Громче, красавица, громче! – воскликнул кто-то из толпы восторженно.

– Ярче зажигай! – тут же вторил другой мужчина, в голосе которого не было ни малейшего оттенка пошлости, как, впрочем, и у первого.

А Шахрудин стоял в толпе бедных и богатых узденей, позабыв обо всем на свете, и глядел на Халисай, сливаясь с ее песней, с ее чарующим голосом, завороженный и восхищенный, как никогда.

Люблю ли я тебя?

Меня не спрашивай.

Меня не спрашивай,

Как я люблю тебя!

Весна моя – твои глаза,

И сад мой лишь твоя душа…

Но тут слева донеслось до ушей салатавца чье-то непристойное замечание… Это явно касалось красивой певуньи, но уши Шахрудина отказывались верить в это. Как можно так отзываться о красивой женщине – олицетворении чистоты, красоты и благородства?!

Справа от молодого воина стояли кумыки, за ними даргинцы, лезгины… Он повернул голову влево и увидел крепко сложенного мужчину лет тридцати, по говору которого не трудно было догадаться, что он хунзахец, а по богатой одежде – неизвестно кто, может, бек, а может, просто уздень из богатых. Как бы то ни было, скрепя сердце, Шахрудин заставил себя отвернуться от надменного лица незнакомца. Но мужчина еще раз озвучил свои пошлые мысли, которые, по всей видимости, нравились трем его товарищам, пожиравшим глазами красивую певицу.

– Ты про кого это сказал? – Шахрудин, не помня себя от возмущения, шагнул к незнакомцу и хлопнул его по плечу.

– А тебе какое дело до моих слов, холоп неотесанный? – мужчина лишь коротко оглядел молодого воина и, не находя на нем ничего впечатляющего – простая старая кольчуга, короткий меч на сыромятном ремне с железной бляхой, истоптанные чарыки из толстой кожи и никакого символа власти на груди, замахнулся кулаком. Угодил он Шахрудину прямо по носу, но вскользь, даже кровь не пошла.

Шахрудин же, не долго думая, врезал кулаком по лицу пошляка так, что наглец в парчовом бешмете и сафьяновых сапогах упал под ноги толпы, но быстро вскочил на ноги и прикрикнул на мужчин, стоявших с ним, которые, как выяснилось, оказались его нукерами. В следующее мгновение молодого воина схватили трое и потащили с площади. К месту драки быстро подтянулись нуцальские нукеры и попытались разобраться в их ссоре. Но сын бека и узденки – чанка