Главу семейства оплакивали четверо сыновей и пятеро дочерей вместе со старшими внуками, уже понимающими, что такое рождение и смерть.

– Подлая рука, о, боги, – причитала жена убитого, – вынула из ножен мертвецки пьяного меч и вонзила ему в грудь, прорвав кольчугу! О, сыновья Бечеда! Как же вы такое допустили?! Зверь трусливый решил показать свою силу, а вы, боги могущественные, лениво взирали со звездного неба!

– И вот теперь лежит он в просторной кунацкой, с торчащим из груди собственным мечом!.. – подал голос один из сыновей убитого.

– Я заклинаю вас, боги! – вскричала в истерике и старшая дочь убитого. – Я предам богов презрению, если они не отомстят за отца моего славного! Отныне не будет тебе, богиня Берай, ни единой жертвы, ни единого поклонения, пока ты не ослепишь убийц! Смерть убийцам! Смерть!..

Через большие застекленные окна – Чарамы жили сравнительно богато, в отличие от соседей, чьи окна в домах были обтянуты бычьими пузырями, – ярко струился утренний свет. Гамач внимательно разглядывал выражения на траурных лицах двоюродных братьев и сестер. Взрослые сыновья сидели у стены, увешанной дорогим оружием, а пятеро дочерей и двое внучек плакали у распростертого на длинном обеденном столе холодного тела, то и дело взывая к богам с мольбой и даже с проклятиями.

– О, великий Бечед! – говорила мать семейства, жена убитого. – Покарай во имя справедливости своего подлого сына – бога Маха, которому столько лет приносил свои дары мой возлюбленный, отец детей моих и дед внуков моих. Как он мог, о, великий Бечед, допустить убийство героя, пока он был пьян и неспособен защищаться?! Покарай бога Маха, прикуй его к скале, чтобы вороны клевали ему печень, чтобы орлы выкалывали ему глаза, а молнии разили его и днем и ночью, как Прометея, подарившего людям огонь, чтобы зло двигало родом человеческим… А еще, о, великий Бечед, покарай богиню Ла, она тоже ответственна за моего возлюбленного, ибо и ей приносил несчастный свои дары…

Гамач снял с головы легкую, тонко выделанную овчинную шапку с острым высоким верхом, вынул короткий меч из дорогих серебряных ножен и, поцеловав его, положил у холодных ног покойного. Затем пристально посмотрел в лицо убитого – оно было гладко выбритое и безмятежное. Похоже, он и в самом деле был мертвецки пьян и не почувствовал чьего-то разящего, очень сильного удара.

– О, небо! О, лики предков! – воскликнул Гамач, схватив обеими руками свою светло-русую голову. – Как же так? Кто был рядом?

– Даже звери голодные не поступили бы столь подло, как эти мусульмане! – запричитала вторая дочь убитого. – Нет гадины ни на земле, ни под землей столь злобной и бессердечной, как мусульмане!

Гамач, известный своим равнодушием ко всяким религиям, в том числе и к Исламу, внутренне передернулся от слов плакальщицы, обезумевшей от горя. Перед его умственным взором невольно пронеслись картины из латинских и греческих книг: «…В переполненных амфитеатрах ликует языческая аристократия, а бедных фанатиков, не имеющих сил отказаться от веры в Христа, как в единого Бога, подгоняя длинными копьями в спины, выводят на арену цирка. И там, под экстатическое ликование зрителей, выпускают из клеток голодных львов и тигров. Толпа несчастных человечков и свора свирепых зверей какое-то время молча взирают друг на друга. Наступает страшная тишина. Люди в страхе прижимаются к стенам арены, а звери бродят взад-вперед, вперив в онемевших от страха людей желтые, налитые кровью глаза. Первые мгновения что-то пугает безмозглых тварей, они не спешат, хотя и голодны, подбираются основательно, ибо их пустые мозги вмещают лишь инстинкт приема пищи, ради которого они будут биться насмерть с кем угодно.