На десерт, а все ромеи были жуткими сластенами, подали им фруктовый салат из кусочков ароматных яблок и сладчайшей дыни, облитых слегка подогретым медом и засыпанных измельченными фисташками.

Когда же принесли груши и абрикосы, живо умяли и их.

По ходу интенсивно прихлебывали багряное кизиловое вино, а едва пустело в кубках, подливали заново.

И мысленно оценил Молчан, отчасти уже «захорошев», что отменно оно крепостью, однако уступает вкусом хмельному вареному меду из сыты.

Не впечатлили его пирог со шпинатом, маслины, овощное рагу и поджаренные каштаны. А не возникло нареканий в желудочно-кишечном тракте относительно супа и яблок.

Вельми одобрил Молчан жаркое и колбасу. Что до абрикосов, кусочков дыни и груш, истекавших соком, то ощутил гастрономический оргазм!

Уже на старте ознакомительной беседы выяснилось: оба гостя самым удивительным образом сведущи в речи, родной для хозяина стола и его толмача. Фома же, зело косоглазый, а возрастом, похоже, сверстник Путяты, и вовсе глаголет почти без запинки.

И поразило Молчана таковое!

Ведь прибыв в сей град, узнал на месте, что оный, по убеждению здешних жителей, суть пуп всех земель на свете. И просвещен был купцами из соплеменников, что погрязшие в самодовольстве и бахвальстве ромеи полагают дикими и недостойными все иные народы.

А посему, из неимоверной гордыни своей, презирают и иноземные языки, из принципа не желая напрягаться их изучением.

Сии же явно напряглись, представляя исключение из ромейских обычаев. А отчего бы? Что подвигло их?

Впрочем, зародившиеся сомнения живо погасили сами подвижники, открывшись, что оба бывали в Киевском княжестве. Там, мол, и навострились!

Фома провел в Киеве аж три лета вкупе с зимами, состоя писцом в ромейской миссии при княжеском дворе. А Никетас, выглядевший старше Молчана годков на десять, по молодости добрался на торговом судне даже до Новгорода – в качестве подручного у богатого купца, торговавшего на внешних рынках ромейскими шелковыми тканям, славившимися по всему миру, и ювелирными изделиями, тоже знаменитыми мастерством исполнения.

Чем боле употреблялось кизилового, тем резвее разливались ромеи в честь хозяина стола, всячески льстя ему слаженным дуэтом. А Басалай – подпевала, вступал по завершении очередного куплета оды особой пышности, изобильной гиперболами непомерной шири и сказочной выси.

Дошло до того, что даже молчанову браду воспели, будто бы, с их слов, совершенно неотразимую для местных див, обожавших-де сие мужское от них отличие, превыше прочих, сокрытых допрежь обнажения!

Поглядывая и вслушиваясь со стороны, резонно было бы заподозрить, что три ушлых ловкача шустро разводят убогого разумом лоха.

Однако Молчан, являя в пиршестве сем некое простодушие, присущее и мудрым, когда впервые оказываются те в столичном граде, выкатив очи на масштабы его и уровень сервиса, лохом отнюдь не являлся, что давно определил и его толмач, предупредив приглашенных участников трапезы.

У себя же на родине наш славный вятич сам провел бы кого угодно, возникни таковое желание!

И посему два результативных осведомителя местного сыска, совмещавших свои канцелярские и торговые труды с доносительством за разовые гонорары, равно и примкнувший к ним мигрант Басалай, тоже нештатник, разводили его, аки умного, играя на низменных природных инстинктах. А редко встретишь мужей в расцвете лет, неуязвимых для зова плоти!

И не торопились сии хитрецы разом опустошить иноземную мошну, ибо не разведали еще, есть ли у Молчана протекция среди самых именитых купцов из вятичей, имевших солидные знакомства и в Большом императорском дворце. Ведь не хотелось им лишнего шума!