Гибкий молодой десятник хмуро покосился на барда, оставшегося в седле, показным жестом поправил эфес своего широкого меча, более пригодного для конного, нежели для пешего боя, подошёл.

– Что тебе угодно, добрый человек, не праздное ли любопытство привело в дверям Пресветлого Князя?

– Нет, увы, не праздное, – Ксанд ловким движением соскользнул на мостовую, их взгляды оказались вровень друг с другом. Секунду молча смотрели они друг на друга, после чего Ксанд сделал шаг назад, галантно поклонившись – парнишка хорошо держал взгляд. – Передайте, юноша, своим набольшим, что на приём к Пресветлому явился сам Ксанд Тиссалийский, сын Птора, бард, известный своим искусством пения и декламации далеко за пределами Средины.

Надо отдать десятнику должное, пустое бахвальство он принимал вполне естественным образом, как истинно человеческое качество.

– А не желаешь ли ты именоваться самим Мёртвым Императором, известным и вовсе по всей Иторе?

– Будем считать, что мне для подобного не хватило воображения. А теперь – исполняйте свою службу как должно, молодой человек!

О, не будь подобная служба его давним прошлым, Ксанд бы немало позабавился этой сценой. Однако сейчас что-то его всё-таки задело. Этот мальчик, и правда, мнил о себе слишком много.

– Выполнять!!!

Слово сорвалось с губ свирепым рыком, он даже не успел себя одёрнуть.

– Да как ты…

– Смирно! – сам Пресветлый, во всей красе, с двумя телохранителями, плащ развевается за плечами, глаза горят. – Десятник, вернитесь на пост, – и, уже спокойнее, – вы слишком молоды, чтобы быть таким самоуверенным. Жить расхотелось?

– Но, Ваша!..

– Хотите в карцер? Могу устроить. Всё лучше, чем приглашать ваших родителей на похороны сына. Довольно, вы свободны!

Собственно, путь до серебряных покоев занял добрых четверть однёшки, как только Пресветлый успел добраться ему навстречу так быстро? Стоило порадоваться слаженности и расторопности работы дозорных да вестовых Его Светлости. По дороге разговаривали о пустом – обсуждали знатность теперешней охоты, виды на урожай ледяных груш да на шкуры доброго лесного зверя. Ни о Совете в часовне, ни о событиях в Лино, естественно, бард не заикался. Впрочем, даже когда мягкая аура слепоты накрыла его и Пресветлого, разговор продолжался с крайней осторожностью.

– Мы давно не виделись, а, бард? Сколько лет прошло…

– Ваша Светлость всё прекрасно помнит…

– Не называй меня так, Ксанд, не надо.

– А как же мне именовать Вашу Светлость?

Князь дёрнул головой и принялся мерить опалесцирующий контур широкими шагами.

– Эх, раньше ты не задавал таких вопросов…

– Это было давно, Пресветлый, очень давно. Тогда я был ещё только Княжеским Бардом. Пусть самым знаменитым из ныне живущих, но всё-таки. Мы были друзьями, временами я пытался заменить тебе отца, но эти времена прошли. Ты видишь, я даже не могу сообщить в деталях, почему я пришёл к тебе…

– До меня дошли скверные слухи…

– Да. Это правда. Меня ищут здесь и там. И так было ещё с самого твоего рождения. Увы, меня преследуют не те враги, которых можно пережить…

Пресветлый Князь, владетель Милона, которого Ксанд помнил ещё мальчишкой, ради которого он отдал бы жизнь, сейчас замер с каменным лицом, то хватаясь за гарду меча, то принимаясь шептать молитву…

– Тяжело быть столь сильным в этом мире, но вместе с тем оставаться в роли Слабого? Ты боишься меня, Игрока, боишься моей Силы?

Кривая ухмылка пересекла его губы.

– Ксанд, ты всегда искушал меня. Сколько себя помню. И даже теперь ты продолжаешь это делать. Зачем? И зачем ты тогда рассказал… об Игре?

– Искушение рождает сомнение. Сомнение – сила Слабых. Она даст тебе возможность продержаться лишний день, прежде чем по моим следам будет брошена половина армий Восточной Тиссали. Даже открывая тем самым свои северные границы, ты не сможешь поступить иначе.