На берегу Алфея Гермес загнал коров в хлев и принялся мастерить палочку для разжигания огня: обстругав лавровую ветку, он приставил ее заостренным концом к деревяшке и начал крутить, пока не появились искры. Тогда он стал осторожно подсыпать трут, и вскоре у него уже потрескивал костерок. Затем Гермес выволок двух коров из стойла, повалил на землю и перерубил им хребты. После этого разделал их, запек на огне и разложил мясо на двенадцать порций, приготовив пиршество для двенадцати богов – себя и одиннадцати олимпийцев, в чей сонм он намеревался войти. Однако тут его ждало самое суровое испытание за всю его юную жизнь. От вкуснейшего аромата жареного мяса рот его наполнился слюной, но есть мясо богам не дозволялось, они могли только вдыхать чудесный запах, а всякое там жевание, смакование и глотание было уделом смертных. Гермесу, намеренному доказать свою принадлежность к богам, стоило больших усилий отвлечься от предательского урчания в животе.

И снова Гермес позаботился о том, чтобы скрыть следы своей проделки. Остатки запеченного мяса он закинул в костер, а свои хитроумные сандалии неохотно пустил по водам Алфея. Но уничтожить все подчистую гордость ему не позволила: коровьи шкуры он аккуратно разложил на скале и превратил в камень, увековечив свой подвиг.

Когда занялась заря, возвещавшая второй день его жизни, Гермес стремглав помчался домой, на Киллену. Протиснувшись через замочную скважину двери в пещеру, он нырнул в колыбель и зарылся в пеленки, словно все время тут и лежал.

Однако Майю ему провести не удалось: она уже догадалась, на что способно ее дитятко, когда проснулась накануне и обнаружила, что его нет в пещере. Она предупредила Гермеса, чтобы не вздумал безобразничать, а главное, ни в коем случае не совался к Аполлону – о вспыльчивости лучезарного были наслышаны все боги.

– Мама, перестань обращаться со мной как с младенцем, – отмахнулся Гермес. – У меня большие планы! Мы с тобой достойны приличной жизни, мы должны пировать на Олимпе, а не ютиться тут в одиночестве. Клянусь, так или иначе я сделаю нас олимпийцами.

Аполлон тем временем довольно быстро обнаружил пропажу пятидесяти коров. Отправившись на их поиски, он встретил старика, возившегося в винограднике, и спросил, видел ли тот что-нибудь. Презрев угрозы Гермеса, старик описал все как было, указывая своим костлявым пальцем на странные отпечатки на земле. Но даже с его помощью Аполлон не мог отыскать стадо, пока не увидел парящего в небе орла – птицу Зевса. Его тут же осенило, что вор, должно быть, не кто иной, как новорожденный Зевсов сынок – его, Аполлона, собственный единокровный брат. Аполлон ворвался в пещеру Майи и перевернул в ней все вверх дном, ища – и не находя – своих коров. Тогда он грозно навис над колыбелью Гермеса:

– Ты, маленький паскудник, где мои коровы? Признавайся, или я швырну тебя в Аид, и играй там в царя мертвых детишек до скончания веков!

– Почем я знаю, куда они заплопастиись, – прокартавил Гермес. – Я майенький! Я даже не знаю, что такое эти – как там ты их назвал? – калёвы. Я знаю только теплые пеленки и мамино молочко. Клянусь Зевсом, никаких калёв я в эту пещелу не пливодил.

Гермес прижал подбородок к груди и захлопал ресницами, придавая себе еще более невинный вид.

Но Аполлон, которого младенческие складочки не умиляли, забросил Гермеса на плечо, словно мешок зерна, и понес прочь. Сообразительный Гермес в ответ на это выпустил газы и тут же чихнул, присовокупляя к едкой вони загадочное знамение. Аполлон скинул его на пол и застыл в замешательстве: разум прорицателя терялся в догадках, что это все должно значить.