Правление взял Савонарола,
Монах-аскет, доминиканец,
Был веры яростный поборник.
Чернец неистовым погромом
Принёс Флоренции «Судный день»,
Грозил он молнией и громом
Всем, кто к искусствам тяготел.
Он звал предать огню творенья,
Что есть пособники греха,
И светские произведенья,
Все, в чём заметна красота.
Всё, что, по мнению монаха
(Кто должен жить в монастыре),
Смущает ум, лишает страха
И дарит радость на земле.
И, проповедь свою продолжив,
На площадь вывел горожан,
И запылал костёр безбожно
Всем тем, что он конфисковал.
Горели книги и картины,
Произведения искусства,
Свирели, лютни, клавесины,
Их струны лопались так грустно.
Сжигались тонкие одежды,
Пылали роскоши наряды,
Горели, плавились шедевры,
И бились зеркала и статуи.
Предал огню, «Костру тщеславия»,
И Сандро сам в порыве яром
Свои картины – мифографии
Исчезли в пламени пожара.
Но тот огонь, что пламенел там,
Где красота вдруг стала тленом,
Пожрав учеников творенья,
Не тронул нежную Венеру.
А через год на том же месте
Сожжён был сам Савонарола,
Народ тот, с фанатизмом тем же,
Волок на казнь его сурово.
Его правление было кратко,
Но в разрушении преуспел,
Пока не отлучил сам папа,
Он натворил немало дел.
Но проповедь его проникла,
В глубины сердца, и сомненьем
Смутила душу живописца,
Чуть не сгубив его творенья.
Казнь тяжело в нём отразилась,
И Сандро, мучимый виной,
Стал постепенно нелюдимым,
Сменив в картинах свой настрой.
И жизнь сменила свои краски,
И постепенно, день за днём,
Угасла яркость его сказки,
Что била трепетным ключом.
Иссяк поток заказов частый,
В картинах изменилась суть,
Едва сводил концы с концами,
Чтобы держаться как-нибудь.
И так обычно происходит,
Коль жизнь стремится под уклон,
На пике мало кто уходит,
Таков привычный есть закон.
И лишь спустя четыре века
Вновь Боттичелли знаменит,
Его «Рождение Венеры»,
Всех восхищает и пленит.
Весьма капризная Фортуна,
То дарит нам удачи проблеск, —
Богатство и признание всюду,
То забытии разверзнет пропасть,
То снова дарит благосклонность,
Забывши прежний свой каприз,
Вновь позволяет славы громкость,
Но некому вручать сей приз.
* * *
Но мы вернёмся к краскам рая,
Где плещет радостно прибой
И волны, ракушку качая,
Несут её на брег морской.
Светла, прекрасна, Дева моря,
Жемчужина лазурных вод,
На гребешке – дар Посейдона,
Уран её нам отдаёт.
Она, как будто пробуждаясь,
Для мира этого рождаясь,
Ещё она в задумке божьей
И в мир другой пока что вхожа.
Не весела и безучастна,
Её душа невозмутима,
Эфир пока её пространство,
Где мысль творит непостижимо.
И, видя в нас несовершенность
Тел и природы нашей бренность,
Её печалит обреченность,
Любви земной предел и смертность.
Но, пробуждаясь постепенно,
Вступает в мир природы тленной,
Любовью землю наполняя,
Как открывая двери рая.
И свет, и тон, и радость жизни,
И всех надежд исток возник,
И дух захватывает вихрем,
Что да, возможен счастья миг!
И в торжестве Природы силы
Все боги радостно встречают,
Зефир и Флора вход почтили,
Её цветами осыпают.
Зефир, бог западного ветра,
С женой своей, цветов богиней,
Союз плотской с духовной силой
Символизируют в картине.
Дочь Зевса и Фемиды Ора,
Богиня смены времён года,
В цветочном праздничном уборе,
Спешит закрыть её покровом.
Новорожденье созерцая,
Красу Венеры прославляя,
Порфирой власти наделяет,
Её, как божество, венчает.
А за спиной весенней Оры,
Склоняясь, ветвями к Венере,
Знак плодородия, жизни полной,
Есть апельсиновое древо.
Дождь из фиалок, маргариток
И белых роз, что, по преданью,
Он не случаен на картине —
Несёт любви очарованье.
Из этих трав готовят зелья,
Чтобы привлечь любви избыток,
Собрав богов благословенья,
Готовят так любви напиток.
И здесь камыш, как символ «скромность»,