Родители замолчали, уставились на психолога, а он развёл руками, без слов говоря: «На этом всё, ваши проблемы, за вами их разрешение».

– Но что вы можете сказать о том… о смертях: будут они или нет?

– Я этого сказать не могу: ни облегчить ваши размышления, ни усложнить их. Хотя неопределённость всё делает за меня. Я тут две недели, только сам во всё погрузился. Никаких данных и исследований я вам предложить не могу, но, как показал первый суицид, даже его никто не мог прогнозировать, не говоря о последующих. Причины нам неизвестны, но мы будем внимательнее следить за общим настроением в школе, за атмосферой, за поведением учителей. После суицидов ученики стали чаще говорить о том, как себя ведут учителя, так что у нас есть даже подобная информация. Можно сказать, что и дня не проходит без того, чтобы кто-то не сказал, что учитель позволил себе повысить голос. Думаю, вы понимаете, ученики отстаивают себя.

– Всё-таки учителя себе такое позволяют?

– А ваш ребёнок вам об этом не говорил?

Злата растерянным лицом с бегающими глазами снова выдала ответ раньше, чем произнесла его.

– Если вашего ребёнка это так не касается, то мне кажется, что он живёт вполне себе хорошо. Но это лишь мои фантазии. Возможно, он привык молчать, как сами думаете?

Супруги переглянулись, и сказал муж:

– Он очень активный… И всегда говорит о том, как хочет, чтобы было.

– Здорово. – Герман дал полное согласие. – То есть у нас меньше треволнений по этому поводу?

Супруги снова нова переглянулись, передали друг другу мысленные выводы, похлопали глазами, и Злата выдохнула:

– Я не знаю, как с ним об этом поговорить.

– Поговорить о чём? – Герман прекрасно знал, что скрывается за «этим», но суть была в том, чтобы вывести мать на произнесение «этого» вслух, иначе при ребёнке она тоже будет обходиться обтекаемыми формами, которые тот пропустит мимо ушей.

– Вы знаете.

– Допустим, что не знаю.

Он непреднамеренно ухмыльнулся, чем спровоцировал очередной всплеск агрессии в янтарных глазах. Непреднамеренно или всё-таки специально? Герман держал улыбку, складывал вместе пальцы и отдавал себе полный отчёт в том, что специально.

Злата и пришла за тем, чтобы вытеснить свою злость и разочарование, которые она испытывает, когда думает о том, в каком месте теперь приходится учиться её ребёнку. Это она не может выдержать чужих смертей, это ей трудно с этим смириться. Мозг ребёнка другой, его фокус внимания может быть на совершенно других вещах. Конечно, его это тоже может беспокоить или будет беспокоить через некоторое время, но не говорить с ним об этом вовсе – не выход.

– Хватит придуриваться!

– Злата, никто не придуривается, только вы боитесь озвучить правду. Как вы тогда хотите заговорить с ребёнком, если даже не можете сказать: «Меня пугают суициды»? Попробуйте сказать, наверное, у вас ещё и зажимы в шее? У меня такое бывало, когда я не мог говорить о вещах, которые были доступны всем, но не мне. Попробуйте сказать?

Та взорвалась, но вязко, медленно источая лаву из кратера, без взрывов и летящих горящих камней, как в фильме-катастрофе. Она была тихой, угнетающей катастрофой, которая, в первую очередь, вредила себе, не позволяя чувствам возобладать над собой. Она подорвалась с места, вздёрнула нос и, насупив брови, резко развернулась. Дверью постаралась хлопнуть как можно сильнее.

– Извините, не рассчитал с формулировкой, – признался Герман.

Он не хотел любезничать и формальничать. Злата не была на это настроена, она бы не восприняла ни один из его ответов, а так он постарался вывести её на открытый конфликт, но она предпочла закоптить его в себе, как делала это постоянно, прячась от страшных монстров под одеялом, нежели убегая из комнаты и кидаясь в объятия родителей, которые бы знали о страхе дочери и могли помочь его разрешить, а её защитить: ночником, крепким объятием, рационализацией или исследованием комнаты посреди ночи.