– Неужели, а я боялась, что перепутаю.

– Не думайте лишнего, со стороны фильтра тоже можно, есть даже отдельная китайская школа подкуривания косяков со стороны картонки, но для этого нужны долгие тренировки. Знаете, я ее освоил, пока два года жил в Китае.

– Правда, в Китае? Как интересно! Меня зовут Света.

– Меня Паша. Да, жил в Китае, почти весь его изъездил.

– Это не вы разбили окно?

– И разобью еще парочку за вечер.

Она смеется.

Как-то мы с Пашей знатно накурились в ужасном спальнике, в котором я запутался и потерялся, потому что у меня сел телефон, а домá вокруг были до жути однообразно-коричневые. Мы сидели на кухне с какой-то блондинкой из музея современного искусства. Не помню, какого, одним словом, из музея, Паша всегда знает всех лучших девушек из всех музеев города. Сначала мы пародировали Ленина, читая один из его томов так громко, что, кажется, все соседи слышали в три часа ночи раскатистое:

Мы идем тесной кучкой по обрывистому и трудному пути, крепко взявшись за руки. Мы окружены со всех сторон врагами, и нам приходится почти всегда идти под их огнем.

Или

Товарищам Кураеву, Бош, Минкину и другим пензенским коммунистам.

Товарищи! Восстание пяти волостей кулачья должно повести к беспощадному подавлению. Этого требует интерес всей революции, ибо теперь взят «последний решительный бой» с кулачьем. Образец надо дать.

Повесить (непременно повесить, дабы народ видел) не меньше 100 заведомых кулаков, богатеев, кровопийц.

Опубликовать их имена.

Отнять у них весь хлеб.

Назначить заложников – согласно вчерашней телеграмме.

Сделать так, чтобы на сотни верст кругом народ видел, трепетал, знал, кричал: душат и задушат кровопийц кулаков.

Телеграфируйте получение и исполнение.

Ваш Ленин.

Эта фраза в конце каждого письма, даже самого кровавого, казалась чем-то неестественным, как будто маньяк, прежде чем зарезать жертву, успокаивает ее и гладит по голове.

Назначить заложников. Расстрелять кулаков. Топить офицеров.

Ваш Ленин.

Не хватает только смайлика в конце.

Бейте белых, трахайте гусей.)

Ваш Ленин.

Потом Паша и девушка целовались прямо на диване уже полураздетыми, разогревались к тому, что будет дальше. А я словно исчез из мира, и смотрел на эстакаду за окном, которая с высоты восемнадцатого этажа переливалась, словно новогодняя елка, такая теплая, такая родная, знакомая и волшебная, как та самая первая елка из самого светлого детства.

Когда еще не знал близости на кухне с блондинкой и другом. Как же ее звали? Эту блондинку из музея. Надо спросить у Паши, он наверняка помнит, он ходячая картотека и передвижной архив с информацией о лучших девушках из богемной среды.

Вдох.

Главное, задержать дыхание.

А после плавно выдохнуть.

Первый раз я попробовал в Амстердаме, куда мы ездили с девушкой. Забавно, что приехал я в Амстердам с одной, а уехал с другой. Гулял там с третьей, но из-за количества, скуренного не помню их имен, только цвет волос и размер груди каждой.

Я еще раз обвожу кухню взглядом. В тумане красных помад проскакивают вспышки черных, синих и даже салатовых губ. Сколько губ, в которые можно вложить большой палец, когда она закатывает глаза, но как мало губ, которые хочется целовать утром.

Боже, истинно ты сотворил любовь вечную, чтобы творить ненависть к мимолетному.

Я ухожу по-английски.

Спускаюсь по лестнице, где у выхода нещадно тошнит моего знакомого казаха Гародяна, а какой-то кудрявый мужчина с талантливым лицом придерживает его одной рукой за грудь, а другой за поясницу, но чуть ниже самой поясницы, на грани.

Сейчас, там наверху, Паша рассказывает бунтарке-отличнице о том, как прожил два года в Китае нелегально. Он уезжал как студент, его отчислили в процессе, и он попал в какую-то странную историю, был знаком со всей Пекинской, а может быть, и Шанхайской богемой, к нему даже приставал старый богатый китайский гомосексуал, чем Паша непременно гордится. Зачем он рассказывал эту историю девушкам каждый раз при знакомстве, ума не приложу. Дальше обычно следуют разговоры про поездки, политику и далекие страны, о которых каждый русский мечтает из-за неказистости его собственного земного существования, а потом все сведется к коронной теме. Из-за увлечения восточной философией, любой разговор о смысле жизни или около того превращался у Паши в следующий набор фраз.