Годы спустя в книге «Введение в западную философию» я постарался показать, что подобный идеализм был губительным для науки. Я цитировал отрывок из книги «Разум, восприятие и наука», автором которой является известный британский невролог У. Рассел Брейн с подходящим прозвищем «Господин Мозг»[47]. Он отмечал: неврологи, как правило, идеалисты, и они верят, что восприятие предмета – всего лишь событие в мозгу субъекта. Я также цитировал слова Бертрана Рассела – о том, что «восприятие не дает непосредственного знания о физическом объекте». Я заявил: будь это правдой, не существовало бы такой вещи, как восприятие. И поскольку ученые полагаются – и должны полагаться – на конечное подтверждение своего открытия после прямого наблюдения, это заключение неизбежно дискредитирует те сведения, на основе которых само же и было получено. Одним словом, подобная точка зрения разрушает основу всех научных выводов. Против нее я выдвигал довод о том, что при нормальном здоровом восприятии я должен иметь соответствующий чувственный опыт (возьмем, например, звук и вид молотка, забивающего гвоздь); и далее, если говорят, что нечто в действительности было воспринято, тогда эти вещи (молоток и гвоздь) должны были стать частью причины, по которой я их воспринял.

С 1946 по 1950 год, когда я учился в Оксфорде, на пике славы пребывал новый подход, который еще иногда называли «революцией в философии». Два года в качестве студента, еще один в качестве аспиранта и полтора – в роли младшего преподавателя в колледже Крайст-Черч я проникался этой «новой философией», которую многие ее противники описывали как «лингвистическую философию» или «философию обыденного языка». В то время главными философами Оксфорда были Гилберт Райл и Джон Остин. Райл, как я уже отмечал, был моим руководителем в процессе получения степени бакалавра философии. С Остином я познакомился поближе, когда после назначения в Крайст-Черч смог постоянно посещать его знаменитые “Saturday mornings” – утренние беседы по субботам в его комнатах в Оксфорде, где мы обсуждали прогресс науки.

Эта оксфордская философия 40-х и 50-х годов даровала мне несколько ценных прозрений, которые я до сих пор считаю истинными. Пожалуй, вот самое важное и обширное: мы должны ясно, четко и навсегда осознать, как именно вся философия (в той степени, в какой она является понятийным исследованием) должна соотноситься с правильным употреблением слов. Мы можем получить доступ к понятиям лишь в том случае, если изучим, как они употреблялись в языке – и если будем применять те слова, через которые эти понятия выражались. Это напоминает мне о библеистах, которых приводил в пример отец, – когда они для изучения специфических понятий Ветхого Завета собирали и изучали все доступные примеры употребления того или иного слова на иврите, отыскивая как можно больше различных контекстов.

Эта «новая философия» – столь же впечатляющая, головокружительная, пьянящая и важная для развития моего собственного пути в философской науке, как и сами те давно минувшие дни, – не была ни новой, ни столь подробной и точной, какой ее иногда изображали. «Революция» мыслилась в понятийной грамматике; в использовании понятий в обыденном языке; в исследовании, способном устранить многие из очевидных проблем в философии. Одна из этих проблем заключалась в том, можем ли мы обрести знание через знакомство с «внешним» (доступным для логики) миром. Ее впервые сформулировал в XVII веке Декарт, и в дальнейшем, вне всякого сомнения, ее признавали большинство его известных последователей, среди которых были Локк, Беркли, Юм и Кант. Впрочем, «новая философия» отклонила данную проблему картезианского