Ян вернулся из Гааги и с упоением рассказывал о жизни при дворе штатгальтера Фредерика Хендрика Оранского, где ему посчастливилось побывать не один вечер. Все дневные часы он проводил за работой в доме господина Константина Хейгенса. Господину секретарю определённо понравился его портрет. Восхваляя уже который раз способности Ливенса – портретиста, он отметил, что Яну удалось точно схватить несколько напряженное, беспокойное выражение лица господина Хейгенса. Напряжение объяснялось семейными обстоятельствами. Молодая чета – Константин Хейгенс и его супруга – ожидала своего первенца. Милую жену господина Хейгенса Яну Ливенсу пришлось увидеть только два-три раза: всё это время она неважно себя чувствовала. Константин Хейгенс, обожавший жену и с нетерпением ожидавший появления ребёнка, испугался. Выражение беспокойства не сходило с его лица, хотя доктор, приходивший едва ли не каждый день, говорил, что такое бывает и, по всей видимости, беременность протекает вполне благополучно.

Вскоре Рембрандт и Ян получили письмо от господина Хейгенса, он извещал художников о приятном событии: штатгальтерФредерик Хендрик преподнёс их картины, из тех, что секретарь купил во время своего визита, английскому посланнику сэру Роберту Керру, а тот, в свою очередь – королю Англии. Король Карл31, известный своей любовью к живописи, регулярно покупал картины в свою коллекцию. Константин Хейгенс дал им рекомендации как восходящим звёздам Голландии.

7

Удачи одна к другой вселяли веские надежды на признание в скором будущем, а Рембрандт ощущал себя словно на горящих углях: отцу становилось всё хуже. Хармен ван Рейн угасал как тонкая свеча, неумолимо съедаемая язычком огненного пламени. Он ослаб и одряхлел, запавшие глаза в тёмных кругах плохо видели, он стал почти слепой. Врач, навещавший теперь не только Геррита, но и отца, не обнаружил никаких признаков чумы, постоянно поражавшей то один то другой город, или даже обычной простуды, он разводил руками и поднимал их к небу. Во время одного из визитов врач улучил момент и тихо сказал Адриану готовиться к самому худшему, но и без его предупреждения в семье уже понимали к чему идёт дело. Хармен ван Рейн, неустанно трудившийся всю жизнь, по привычке пытался руководить семейным делом, иногда наведывался на мельницу, создавая лишние хлопоты домочадцам. Боясь, что он наткнётся на что-нибудь и упадёт или поранит себя, они посылали Лизбет вместе с отцом. Адриан перебрался в отчий дом, оставил своё башмачное ремесло и вернулся к семейному, мельничному, став старшим в семье и ведущим в фамильном деле.

Рембрандт чувствовал особую близость к отцу и благодарность за то, что Хармен ни разу не попрекнул сына, решившего отойти от потомственного ремесла и заняться иным делом, далеко не всегда прибыльным, не всегда даже гарантирующим хлеб с маслом. Рембрандт не находил себе места, видя умирающего отца. Его сердце, всё его нутро заполняли глухая, ноющая тоска и отчаяние. Иногда ему хотелось кричать от безысходности, оттого, что уже ничего нельзя сделать. Иногода его сковывал страх. И постоянное, гнетущее ожидание непоправимого. Может быть это и его смерть? Может быть так умирают?

Невзирая ни на что, он должен был заниматься с учениками и работать. Он занимался и писал, писал, писал. Делал бесконечные карандашные зарисовки своего дряхлого, ослабевшего старика, на позирование для портрета у Хармена не хватало сил. Писал портрет матери, превратив её в библейскую пророчицу Анну, кроткую старицу восьмидесяти четырёх лет в традиционном покрывале. Портрет Нелтье писали мальчики и Ян. Геррит часами и днями сидел согнувшись с лупой над своим малюсеньким – почти миниатюрного размера – портретом