Но вернёмся же к жизни самих лошадей. Надо сказать, что в быте коней, даже касаемо очень возрастных их особей, бывали часы немалой отрады. То было, когда в летние месяцы лошади отгонялись на ночь на относительную волю, на природу, – в так называемое «ночное».

В такие вечера мы с моим другом Толькой просились у конюха отогнать вместе с ним на ночлег табун. И порой нам это позволялось.

Помню, как в одну из первых таких гонок подо мной была та самая, пожилая кобыла Голубка, о необычном цвете которой я ранее упоминал.

Сёдел у нас не было и нам во время тех скачек приходилось всегда восседать непосредственно на лошадиных спинах.

Ох, и сколько же страхов я испытал тогда! При отъезде Голубка подо мной неожиданно стала взбрыкивать или, как у нас говорили: «зверикать». Это, когда лошадь, радостно возбудившись, начинает скакать, подбрасывая вверх, то переднюю, то, особенно, заднюю часть своего тела, при этом резко виляя корпусом из стороны в сторону. Так вот, Голубка вдруг стала, как юная «зверикать», отрывая меня от своего буйного тела. Я, словно объезжающий молодого мустанга, ковбой, подбрасывался в воздух от её, ходящей ходуном, спины. Повода вырвались из рук, но каким-то чудом я удерживался, ухватясь за самые концы её длинной гривы и как не слетел при том наземь, одному Богу ведомо.

К счастью, та катавасия длилась недолго. Вскоре Голубка успокоилась, и я уже без проблем продолжил на ней свой путь. А неким условием того её буйства, думаю, послужил мой маленький вес и рост, – мизерный даже для моего тогдашнего двенадцатилетнего возраста, – она просто не почувствовала на себе серьёзного седока…

Больше же мне помнится одна из поздних моих скачек, перед тем, как нашу конюшню закрыли, и значительно сокращённое в связи с этим поголовье наших лошадей перевели в конюшню соседней деревни.

В тот погожий вечер кони браво выскакивали из проёма конюшенных ворот и живо резвились на примыкающей к краю деревни, лужайке.

В деревню они обычно при выгоне не бегут – знают свою привычку, а здесь, на окраине всё огорожено. И место широкое, – есть, где разгуляться. Здесь животные не теряются, – полнят луг своими безудержными скачками, да взбрыкиваниями да валяниями на траве.

Но мы не даём им тут полностью разгуляться и скоро гоним от деревни по огороженному прогону вдаль.

Подо мной умная и послушная кобыла Тревога. Ей можно и не управлять, – она сама скачет так, чтобы где надо заворачивать резвящийся табун по нужному маршруту.

Путь наш мимо водокачки, свинарника, каких-то старых, неиспользуемых теперь, построек. Справа дорога на одну из деревень. Но проход в заборе уже закрыт и табуну ход только к огороженному загону, называвшемуся у нас «гражеником». И кони устремляются туда, поднимая с просохшей, избитой копытами земли клубы рвущейся вверх пыли.

Мелькают по сторонам пегие, покосившиеся столбы и жерди старых заборов. Впереди – взлохмаченные гривы, колыхающиеся головы, спины, хвосты.

Раздутые от стремительного бега лошадиные ноздри создают особую красу вытянутым мордам, – будто ровно срезанные спереди, лихо рассекают они встречный знойный воздух.

Но на середине прогона небольшой пруд и кони замедляют свой бег, останавливаются у берега, поочерёдно и осторожно заходят в воду. Здесь у них водопой. Вначале, гребут копытом воду перед собой, толи отпугивая возможных водных обитателей, толи, разгоняя мусор и муть, и потом уже смачно пьют, погрузив губы в заветную влагу. Дальше тот же путь в просторный загон. Дальняя часть его и бока представляли закруглённый лесок, ближняя – небольшой луг с весьма богатой, хотя и во многих местах заметно утоптанной, растительностью. По форме же весь тот загон символично напоминал конское копыто, где лесок – «подкова», а луг – свободная часть того « копыта». Ну, лично мне так это казалось.