• «Анну Ахматову (1889–1966) я впервые увидела в январе или феврале 1934 г. в домашней обстановке у Мандельштамов, – вспоминала литературовед Э. Герштейн. – Мы жили так серо, а облик Анны Ахматовой был так необычен, что рождал какие-то неопределённые воспоминания и ложные ассоциации… Матиссовские краски, ренуаровская чёлка, черные волосы делали её похожей на японку…» (из сборника П. Фокина «Ахматова без глянца», Россия, 2008 г.). «Анна Ахматова носила просторные платья тёмных тонов. Дома появлялась в настоящих японских кимоно чёрного, тёмно-красного или тёмно-стального цвета. А под кимоно шились, как мы это называли, «подрясники» из щёлка той же гаммы, но посветлее. Кроме Анны Андреевны, никто так не одевался, но ей очень шёл этот несусветный покрой и глубокие цвета, тяжёлая фактура тканей…» (из сборника М. Ардова, Б. Ардова и А. Баталова «Легендарная Ордынка», Россия, 1997 г.). «…И то, что было на ней надето, что-то ветхое и длинное, возможно шаль или старое кимоно, напоминало легкие тряпки, накинутые в мастерской ваятеля на уже готовую вещь. Много лет спустя это впечатление отчётливо всплыло передо мной, соединившись с записью Ахматовой о Модильяни, считавшем, что женщины, которых стоит лепить и писать, кажутся неуклюжими в платьях» (из книги А. Наймана «Рассказы о Анне Ахматовой», СССР, 1989 г.);

• «Известно ли вам, что юная Марина Цветаева (1892–1941) одно время ходила стриженная наголо, в чёрном чепце и чёрных очках? Она спасала свой молодой дух от преждевременного физического расцвета…» (из книги В. Леви «Разговор в письмах», Россия, 1993 г.). «Она мало ела, изнуряла себя ходьбой. Стремилась придать некую аскетичность своему облику. Стриглась особо, закрывая щеки волосами…» (из книги М. Белкиной «Скрещение судеб», Россия, 1992 г.). «…16-ти лет, будучи ещё в гимназии, Марина выкрасила волосы в золотой цвет, очки носить бросила (несмотря на сильную слепоту), гимназию кончать не стала…» (из Воспоминаний В. Цветаевой, российск. изд. 1992 г.). «Познакомился я с Цветаевой ближе, впервые по-настоящему разговорился с ней в подмосковном имении Ильинском, где она проводила лето (Россия, 1910-е гг.. – Е. М.)… Одета Марина кокетливо, но неряшливо: на всех пальцах перстни с цветными камнями, но руки не холены. Кольца – не женское украшение, а скорее талисманы, или так просто – красота, которую приятно иметь перед глазами…» (из воспоминаний Ф. Степуна «Бывшее и несбывшееся», российск. изд. 2001 г.). «…Одета она была в широкую летнюю юбку и блузу с короткими рукавами, а сверху был надет пронзивший меня тогда фартук – синий, с большими карманами, закрывавший всю юбку (начало 1920-х гг.. – Е. М.)…» (из воспоминаний Н. Гордон «О Марине Цветаевой», сов. изд. 1990 г.);

Художники, графики, фотографы

• «Мальчишки на улице дразнили Поля Сезанна (1839–1906), швыряли в него камнями. Его обличье старого разбойника, словно само подстрекало детей на злые проделки…» (из Воспоминаний Эм. Бернара, сов. изд. 1972 г.);

• «Надо прямо сказать, что Илья Репин (1844–1930) производил впечатление чудака, чудака несусветного, чудака неповторимого, махрового! Это сказывалось в его костюме, в его поступках, во всём его облике сухонького захудалого «мужичка-замухрышки», дошедшего до всего «своим умом», «самоучкой»! …Никакая «классика» при виде Репина не вспоминалась. На ум приходил какой-то старикашка, столяр-краснодеревщик, любитель порассуждать! Таких было много на Волге, в Кинешме, Саратове, Вольске, в Царицине! Седенькая бородёнка, прищуренные зоркие глазки. Небрежный, нескладный костюмчик. Всё неряшливо, нечёсано – и вдруг майская рубашка с открытым воротом без галстука… это при сюртуке! В городе, и несколько чопорном, и корректно-франтоватом, костюм Репина производил впечатление какого-то «балагана» или любительского спектакля. Вызывала улыбку и «тирольская охотничья куртка», так не вязавшаяся с образом русского народника, так что, пожалуй, сюртучишка, который одевали к причастию скромные провинциалы, не гоняющиеся за изыском в костюме, был ему больше к лицу. Однако никакой «провинциал» никогда не решился бы надеть зимой майскую рубашку, которую тогда называли «апаш»! Надо ли говорить, что все эти «тироли» и «апаши» вызывал ли некоторую усмешку, доброжелательную, конечно, но всё же усмешку, эдакое: «Что ж ты будешь с ним делать? Тут уж законы не писаны!»… «Оригинальность» Репина или его чудачества исходили из какой-то его внутренней сущности, из склада его психики…» (из книги В. Милашевского «Вчера, позавчера… Воспоминания художника», СССР, 1989 г.);