Соседей у Жоры было много, все из них – члены той или иной неблагополучной семьи. Не считая Гуськовых, только в их квартире таких проживало три, и детей там было даже больше. Из-за каждой двери доносилась смесь не то детского смеха, не то плача. Я с трудом представлял, как старшие могли учиться в таком шуме.

Дверь нам открыла Люда. Сколько себя помнил, она всегда была улыбчива и радушна. За это, как говорил Жора, он ее и полюбил. Но сегодня улыбка ее казалась какой-то вымученной, будто прежде она успела выплакаться. Хотя, надо отдать ей должное, выглядела Люда празднично: завила светлые волосы в крупные кудри, подрумянилась, подкрасила ресницы, надела белое платье, а к нему янтарные бусы. Однажды я узнал от неё, что то было ее единственное, а, значит, самое дорогое украшение, привезённое из Прибалтики.

– Здравствуй, Лев. Сколько лет, сколько зим…

– Здравствуй, Люда. Замечательно выглядишь. Белый цвет тебе к лицу.

– Спасибо, дорогой. А вот Жоре вечно что-то не нравится. Я у него спросила: «Как тебе?», а он только буркнул что-то и не ответил.

– А я так буркнул, когда ты хотела алые губы намалевать. Сто раз говорил тебе: не пудрись, не мажься – лицо портится, как будто обман какой-то.

Люда ничего не сказала и молча провела нас к столу. Гуськов включил радио и попал на волну со старыми романсами. Видимо, он запереживал, что я подумаю о нем плохо, и через время добавил:

– Это тебе, Люда, ещё повезло со мной. У нас один проктолог знаешь, как говорит: «Нет женщин – есть рабочие и комсомолки, и внешний вид их должна регулировать партия». Про партию оно, может, и верно, но скажешь разве, что я тебя за женщину не считаю?

– Не скажу.

– Вот и оно. Про таких размалеванных в «Крокодиле» только и пишут. Срам один.

На небольшом обеденном столе Люда сумела уместить и два салата, и глубокую миску картофельного пюре, и даже бутылку кагора. Я понял, что успел хорошенько проголодаться, да и Жора уплетал за обе щеки. Какое-то время разговор наш строился вокруг того, как хороша была еда, и разбавлялся невинными и забавными воспоминаниями. И все же я чувствовал себя по-дурацки. Вся наша встреча была натянутой, как хлипкая струна, готовая в любой момент лопнуть. Когда-то эти дружеские сборы были в радость всем, кто на них появлялся, но не теперь.

– А что же, мы только втроём будем?

– Да, Сашка Головин сейчас от геморроя мается, Женя Егоров с женой разводится – не до посиделок ему.

То и дело возникали неловкие паузы, каждую из которых мы занимали увлечённым пережёвыванием пищи.

– Люда, а как твоё здоровье?

От моего вопроса она явно смутилась, и по ее глазам я понял, как должно быть глупо, вышло – ведь получалось, что я интересовался ее новым положением.

– В порядке… врач никаких замечаний не делал, говорит, патологий не видит. Тебе Жора уже рассказал, да…? Хотя… не стоило и сомневаться.

– Рассказал, все верно. Жора, а ты покажи Люде, что тебе Фурманша передавала.

– Что там?

– Да ничего, – Гуськов достал из кармана пальто тканевый мешочек и бросил его на стол перед Людой, – ересь одна, все равно в это не верю. Сказала чай тебе из этого заваривать, мол, беременным хорошо.

– Как же ты ещё согласился это взять? – вдруг съязвила она.

– Так не мне же это пить. А, глядишь, и обратный эффект выйдет, – последнюю фразу он сказал совсем тихо, но мы услышали. Жора подошел к форточке и раскурил сигарету.

– Что же ты такое говоришь?

– Говорю, Люда, как есть. Ты погляди только на ту же Евдоксию Орлеоновну – одна бабка, а метраж больше, чем на нас пятерых.

Ардалионовну, – встрял я.

– Один хрен!

– Шестерых, Гоша…