Стремясь выглядеть «добрым королём», Филипп II убедил суд инквизиции не казнить своего врача «без пролития крови»: сожжение еретика бросило бы явную тень на короля. Костра придворный медик избежал, но приговор суда инквизиции был категоричен: Андреас Везалий должен был во искупление своих смертных грехов отправиться в паломничество по «святым местам» и ко Гробу Господню для покаяния… Папский престол зорко следил за учёным, давая точные инструкции церковным властям о нежелательности его возвращения в Европу.

В 1564 году Везалий с женой и дочерью покинул Мадрид. Оставив семью в Брюсселе, он отправился в далекий путь. По дороге в Иерусалим ученый посетил любимую Венецию, где он провел лучшие годы творческой жизни, подумывал о возвращении к занятиям любимой наукой. Есть мнение, что сенат Венеции снова предлагал ему занять кафедру в Падуанском университете. Но мечта ученого вернуться к науке не осуществилась. На обратном пути из Иерусалима капитан судна высадил больного Везалия на острове Занте (Греция), где в 1564 году Андрей и умер. Миру неизвестно место его погребения, но лучшим памятником ученому служит его великий труд о строении человеческого тела.

Выдающийся мыслитель Возрождения Джордано Бруно

…В тюрьме Папской области города Рима завершался 1593 год. Ноланец обессиленно прислонился к скользкой от плесени стене камеры. По впалым щекам скользнули и тут же угасли морщинки. Узник улыбнулся слабо и кротко. совсем не как тот Джордано, которого так любили женщины. Пусть их кардинал Беллармино совсем не тот человек, который сможет изменить что-то в науке и его, Джордано Бруно, мнении о Вселенной. Ноланец будет упорствовать. Сколько же ещё ждать приговора? Этих сорока дней так мало, так мало..

Тогда, в Венеции, сидя в жарких и прокалившихся от солнца казематах со свинцовыми крышами, сделанными специально для упорствующих еретиков, он мечтал о свободе, о новых книгах. И сбежал! А здесь – Рим! Святая служба и губернаторская стража зорко стерегут своих пленников. Более семи лет назад Джордано встретил начало мучений в застенках сорокачетырёхлетним и не замечал седин в остатках тонзуры, а сейчас он уже не тот беспокойный и горячий Ноланец, готовый опровергнуть неверные идеи о космосе на любом диспуте.

Ему дали сорок дней. Сорок мучительных перемен солнца и луны над папской тюрьмой, чтобы он раскаялся перед приговором. Время его космоса пришло, и вот этим днём, сменившим душную апеннинскую ночь, на одной из площадей при огромном стечении народа ему прочтут приговор, отлучат от церкви, проклянут, но не выбросят из правды жизни, из науки. Сколько раз повторял Джордано имя смерти и всегда знал: страх перед нею во много раз хуже её самой. Он знал, ради чего жил, и потому, стоя на костре, мог плюнуть в лицо палачу, презирая насилие. У него вырвали признание в ереси, но не заставят отказаться от всех его открытий космоса и Вселенной.

Доказательства и убеждённость Ноланца всегда побеждали на диспутах, и пусть они всегда были горячими и бурными, как тот, самый главный, в Коллеж де Комбре, где его друг Энникен так отважно защищал его «Сто двадцать тезисов», но самонадеянным софистам и мракобесам нельзя позволить освистывать его идеи о бесконечности Вселенной и её миров. Ведь ещё Аристотель сказал: «Необходимо, чтобы не единожды и не дважды, а постоянно и бесконечно возвращались самые лучшие воззрения». Нет, он не имеет права признавать ложью всё сотворённое им. Только любовь к истине, счастье и страдание необходимы в жизни.

Над Римом нависло серое мглистое небо. Сырой воздух сильно холодил ноги Джордано, и узник с тоской думал о тепле. Инквизиторы не оставили ему даже шерстяного плаща. А старая ряса разве согреет? Из тюремной церкви доносилось заунывное пение. Сытая монастырская братия стояла на вечерней молитве. Звуки песнопений плыли в узких коридорах, растекались по мрачным казематам келий и узким переходам. «Каиновы песни и его дети», – неожиданно вспомнил вдруг Ноланец, вглядываясь в серую пелену тумана за решёткой. «Фра Челестино отпустили и даже не пытали, —напряжённо думал Джордано. – Странно всё это. Неужели он меня тогда предал? И кто, кроме него, мог донести о том последнем разговоре?.. Если так, тогда понятно, почему инквизиция к нему так мягка…»