и хоть нутром на них похожий всем,

но спорит век о смысле яро, строго.

Лишь он один безделен и смешон,

трудами разными себя порой забавит.

Но сути истинной богами был лишён,

и оттого с собой, иным совсем не ладит,

и лезет в мир умелых фаун, флор,

тиранит их, клепая дом за домом,

одежду, крест, стирая сетки пор,

и рушит горы, травы, древа ломом,

и ищет воздух, тайны, веру, свет,

хотя луна и солнце век сияют.

На протяженьи траурности лет

всё тратит силы, и они сникают.

Для рек и вод важнее берег, даль,

и тьма – в ночи и днём открытым векам.

Среди так многого, и это очень жаль,

нет радости и смысла богочеловеку.

Книгочтение

Варенье из тысячи брюкв,

с красивым и сладким осадком,

не слаже скопления букв,

где божьей ладонью закладка.

Обложки шершавая сеть,

как марля потёртая раньше,

продолжив ветвисто стареть,

касается сеток держащих.

Забвенья волшебный процесс,

паденье в чужие глубины,

где видится собственный бес

и личное чудо меж тины,

поднятье на высь ста идей.

Ах, веер страничек волшебный!

Подвал с разносолом затей,

тюрьма или замок душевный -

сей слиток и том, фолиант,

вещающий голосом мёртвых.

Сияю и гасну с ним в такт,

ругая в нём тёмных и чёрствых,

хвалю и роднюсь, и горжусь,

что лично с ним нынче знакомый,

и другом на время сгожусь

ему, неживому, искомо…

Вкушаю я блюдо из слов,

кофейно-дегтярную жидкость,

питаюсь сходящей с основ

великого автора милость…

Родительская спальня

Открыта дверца саркофага,

где двое спят в сухой тиши,

не зная шума, воли, страха,

среди зашторенной глуши.

Сопят под личным одеялом

в коробке, где привычно всё,

две старой жизни с думой вялой,

прижаты к низу, как лассо

сонливым, в акте примиренья.

Виной – усталость, боль в спине.

По завершенью слов, кормленья

в раю тенистом, на траве

простынки, как Адам и Ева,

солдат, что миром, чем войной

побит сильней, супруга дева,

слились с бельём всей сединой,

под люстрой, что склонила главы,

тремя бутонами пылясь,

на низ глядит, немного вправо,

увяв без влаги, приживясь.

А шкаф-смотритель неусыпный,

на стул с рубашкой опершись,

пузато, дверцею не скрипнув,

блюдёт спокойный сон и жизнь.

Питание земли

От солнца, умерших, не каясь,

тепло забирает земля,

и греется ими, питаясь,

как люди едою, как я.

И крутит их кожу и мясо

песчинками, тьмой жерновов

раба и носителя рясы,

красавиц, собак и ослов…

Их чин для неё одинаков,

и, впрочем, одежд в узреть

среди черновищи и лака,

и тканей, чья участь – истлеть.

Их лики на вид не святые,

богатство осталось вверху.

Взяв гнили сырые, густые,

варганит и пенит в цеху

замену, себе пополненье,

добавив крупинок, корней,

без спешки, огня и волненья -

привычно, да так и верней.

И капли, червей собирая

в древесный сырой котелок,

который костьми подпирает,

чтоб сильно не вылился сок.

Смешает, черпнёт то без стука,

и выпьет, нутром всё вберёт,

впитает молчания, звуки…

Так мёртвая вечно живёт.

Несвоевременное вдохновение

Сгорают, гибнут мысли,

строками вширь чажу,

и оттого взор кислый,

округу не щажу,

в обиде, зле, как туча,

средь пепла в этот час,

что нет листка и ручки,

что их спасли б сейчас,

как скальпель и ватина,

как средство из иглы,

как доктор у скотины,

родиться б помогли.

И вот лежат осадком

и трупно, жгут нутро…

Вином, быть может, сладким

иль горькою бурдой

их вытравлю наружу,

дам шанс ожить и жить.

Влюбиться, может лучше?

Иль напрочь рот зашить?

Чтоб всё, сгноясь, истлело,

и зёрна новых дней

взошли, корнясь, запели,

как рост из старых пней…

Пока же грусть потери

хандрит средь пустоты,

не хочет дух мой дела

и сна, и красоты…

Мозгоебовь

Она, как в сердце пуля

любого кто живёт,

течёт по венам-дулу,

вонзаясь, резко жжёт

и ноет, отцепившись,

опять бежит, стремясь,

и вновь стреляет, впившись,