Как угли в осенней траве,

горят керамически звёзды.

Какой же застолий тех вес?

С какими изысками плошки?

Но ждём мы желанно с небес

хотя бы отбулочной крошки…

Глобальное потепление

Опять аномалит зима,

лучами согрелся подснежник,

решили бутон рассинять

пролески, и даже валежник

решился коренья пустить

и сочные почки проклюнуть,

а бабки, закончив грустить,

решили сигарами дунуть,

а дети сложили свой вес

в постели, тоске поддаваясь,

собаки завыли на лес,

а волки запрыгали, лаясь,

пошли жизнелюбы к крюкам,

а лисы к сараям стянулись,

идут к человечьим рукам,

и шире зрачки их надулись,

а овцы срывают свой мех,

а, зубрами вдруг возомнившись,

коровы жуют белый снег,

ролей отприродных лишившись,

а рыбы, взострив плавники,

копают то ямь, то туннели,

и равенств хотят сорники,

травинкою вздумались ели,

желают взлететь прусаки,

аж прыгают дико с порога,

а птицы, что небу близки,

в решётки домашних острогов,

герои в подвалы ушли,

все трусы вдруг стали парадны,

драконом хотят быть ужи,

лишь кошки космически ладны…

В тихом омуте

Поб*ядывал и пил,

картёжничал, куражил,

пьянчуг и дев лупил,

ленился и шабашил,

и громче песнь тянул,

укоры вслед не слушал,

и в мат упомянул

господ, гвардейцев, лужи,

с глупцами речь водил,

вопил грозой и громом,

громил больших громил,

залившись тяжко ромом,

оплаты дал счетам,

поверх вручив любому,

ступеньки в дом считал,

уснул, дав бой спиртному.

Всё помню с болью дум,

цежу из кружки млеко,

поправив бейдж, костюм,

в тиши библиотеки.

Шаг в былое

Пуста изба родная,

трава пронзила пол,

и крыша чуть сырая,

сжевала плесень стол,

загнутья рам простые,

а пыль в треть этажей,

и брёвна стен косые -

пенал карандашей.

Свернулось краем фото,

где мать-жена с отцом.

В груди сщемилось что-то,

смотря на их лицо.

Затёрты дверь, циновка,

гвоздь согнут под плащом,

как альпиниста, ловко

спасает надо рвом.

Как гроб сии палаты.

Не ведал дом невест.

Не хочет в этой хате

селиться даже бес.

Остыли дух, посуда,

луч хладен на штанах…

И мне пора отсюда

нести неладный шаг…

Завесы, окон крестья

могилят гостя, свет.

Былое – значит места

ему в живущих нет…

Набожница

Натёртыш от молитвы

терзает плечи, лоб.

Язык острее бритвы

к неверящим. Как столб,

к вину и искушеньям.

В почёте хлеб да соль.

За грехоискупленье.

Колени жжёт мозоль.

С пороком не знакома,

чей рой кишит вокруг

и ест мир, как саркома.

Иисус – один твой друг.

Подол метёт дорогу.

Смеётся детвора.

Мужчина на пороге

век не был у тебя.

В глазах домов и люда

юродива, глупа.

Среди витринной груды

твоя еда – крупа

и буквы божьей книги.

Несёшь улыбку в мир.

Аскетница меж лиха.

Ты нынче мой кумир,

хоть Бог вещал иначе

про идолов, богов,

загробье, грех и сдачи.

Ты – суть и плоть его.

Лесное происшествие

Горит шатёр небесный

в июльско-странной мгле,

молча у гор отвесных

на елистой траве.

Сияет жарко пламя,

палит блеск огоньков

и вьётся, будто знамя,

дым туч и облаков.

Темнеет рвано крыша

и старых скал стога,

и жухнут в охре рыжей

сосновых пик луга.

Глядят на действо звери,

на ветках птичий вес.

Им хочется так верить,

что вышли люди в лес,

что ту палатку свили…

И кто всему виной:

злодей, лучи светила,

чертёнок, искра, зной?!

Природы сникнет горе,

подплавив донца гнёзд.

Пожар утихнет вскоре,

раскинув угли звёзд

и лунный диск тарелки,

остывший с красноты…

Глядим на прах наш едкий

с небес сын, я и ты…

Поиски великого смысла

Съедобный ком заталкивая в пасть,

лишая власти голод и печали,

усталый пёс, представив будто всласть

жуёт филе, в мечтах живых качаясь.

Плевок улитки в грязь ведёт свой путь,

который птица хочет клювом срезать,

паук плетёт белёсо-злую круть,

что дрожью призрака в кустах сиих повесил.

Порядок там. Один лишь бьётся зверь,

неугомонно ищет, странствуя, двуногий,