Потом приступ тошноты проходит, ноги становятся устойчивее. Я чувствую странную отрешенность, словно смотрю сам на себя на киноэкране. Уголком сознания понимаю, что это такая уловка подросткового ума: если я притворюсь, что тело Вовки лежит под брезентом понарошку, может быть, будет легче справиться с немыслимым ужасом смерти. Ведь в кино люди гибнут постоянно и не страшно, потому что не по-настоящему. Смерть в кино – это игра, подделка, как зеленое лицо Фантомаса.

Я кручу про себя фильм под названием «Дурацкая гибель Вовки». Там я, застыв на месте, устремляю взгляд к земле, к поношенным кедам, которые некогда были моими. И вспоминаю тот, можно сказать, исторический заговор, когда я обменял свою обувь на покровительство будущего бандита, снисхождение нашей учительницы и, в конечном счете, нежданное уважение друзей и симпатию Нади. Не знал, что на древе познания растут кеды, а не яблоки.

Мне пятнадцать лет, и я смотрю ленту «Дурацкая гибель Вовки», в которой мне принадлежит закадровый голос. «Привет тебе, покойный владелец моих кедов, – говорит он. – Никогда раньше не видел тебя на нашей маленькой детской площадке. Что же ты делал возле чужих корпусов 41б и 41в? С какого бодуна прыгнул ты на едущий грузовик и схватился за дверную ручку кабины крановщика? Ради острых ощущений? Решил, что такому лихому парню все позволено? Бог знает, чем ты занимался вечерами после школы, шатаясь между кирпичными бараками, выполняя мелкие поручения своих жутких дружков…» Здесь голос останавливается, чтобы я мог лучше себе представить блуждания Вовки между ободранными пятиэтажками.

«А ведь это мог быть и я, – продолжает закадровый голос. – Вместо свидания с Надей, я мог бы прыгнуть на проезжающий грузовик в своих старых черных кедах, а ты бы в это время сжимал Надину руку». В закадровом голосе сквозит сомнение: «Нет, пожалуй. Не стал бы я прыгать на грузовик. И тебе не суждено было держать Надю за руку в темноте, будь ты хоть сто раз русый и сероглазый. Слишком мы разные по жизни, даже дома у нас разного цвета».

Голос за кадром на мгновение прерывается, чтобы зрители лучше осознали дистанцию между мной и Вовкой. «Я не прыгал бы из окна кухни, спасаясь от неведомой опасности, чтобы сломать лодыжку, а потом всю жизнь ходить вразвалку и заикаться. Я не стал бы очертя голову гоняться за каким-то идиотским автокраном. Наши пути разошлись давным-давно, а может, и вообще не сходились. И уже не сойдутся теперь – поздно».

«Спасибо тебе, Вовка. Это ты помог мне превратиться из отверженного еврейчика в близкого друга Святого Петьки, который пригласил на свидание русскую девушку с голубыми глазами и толстой русой косой. Я всегда буду помнить твое заикание, твои ловкие костыли и твою походку коршуном. И я никогда не забуду твои стальные глаза и твое тело под слишком коротким куском брезента, тающее в угольных сумерках».

На этих словах фильм и реальность вновь сливаются воедино. Моя неосознанная хитрость сработала, помогла мне осмыслить внезапную смерть Вовки, и можно теперь отложить ее до следующего раза. Вовка погиб нелепой смертью, со мной такого никогда не случится, размышляю я, в одиночку возвращаясь к своему дому. Его забрала скорая помощь, любопытствующие ушли со своих балконов, зеваки и мои приятели разбрелись по домам. И Надя давно дома. Надо ей позвонить и рассказать о бедном Вовке. Мы с ней теперь будем просто и тихо дружить.

На кухне родители смотрят «Мир путешествий», еженедельную часовую передачу о путешествиях за границу. На таинственном процветающем Западе такие поездки, понятно, в порядке вещей, а в нашей империи большинство граждан о них даже не мечтает. Я рассказываю маме с папой про автокран, дверь кабины крановщика, гибель Вовки. «Какой ужас!» – бледнеет мама. Потом они говорят, что такого конца и следовало ожидать для никчемного подростка, не получившего от матери надлежащих уроков житейской мудрости, и возвращаются к своей передаче. На этот раз она о Бразилии. Нам показывают Рио-де-Жанейро, где пляжи полны загорелыми счастливцами, а дети играют на песке в футбол, как боги.