И вот я провожаю Надю домой, к детской площадке между корпусами 41б и 41в, где мы попрощаемся. Мыслями я все еще в парке, на осенней траве, где так и не состоялось волшебства, которое бывает только в кино. Солнце садится. Сворачивая за угол, мы видим толпу, сгрудившуюся вокруг небольшого автокрана для ремонтных и строительных работ попроще. У этих машин две кабины – большая спереди, для водителя, и маленькая сзади, для крановщика. Стрела автокрана перекошена, а сам он стоит поперек дороги, но никаких подробностей не видно за спинами толпы зевак.

Любопытствующие жители корпусов 41б и 41в высыпали на свои балконы, указывая пальцами на автокран и взволнованно переговариваясь. Голоса их звучат глухо и гулко, словно в пещере. Через сквер проносится стайка детей, в которой я замечаю Сережу и других знакомых. Они присоединяются к толпе, пытаясь протиснуться поближе к месту действия. Недалеко от нас громко рыдает высохшая пожилая женщина в сером пуховом платке, уголками которого она то и дело вытирает глаза. Она выглядит потрясенной, и мы понимаем, что случилась большая беда.

– Что стряслось? – спрашиваю я.

Несчастная так сгорбилась, что стала ниже меня ростом. А Надя рядом со мной вся напряглась, готовая тоже заплакать.

– Дверь, дверь была не захлопнута. Он и не удержался! – объясняет старушка, простирая руку в сторону крана. – И за каким лешим ему было запрыгивать на едущий грузовик? – Гнев ее, вначале безадресный, как принято у нас в империи, быстро становится вполне конкретным: – Мать-то, мать почему не уследила? А теперь поздно уже… – Помолчав, она находит еще одного виновника: – И шоферюга этот хорош! Лихач! По жилому-то району, а?

И она снова принимается плакать.

У дрожащей Нади покраснели глаза.

– Я домой пошла, – говорит она и, помахав мне рукой, медленно направляется к корпусу 41б.

И я ей машу в ответ – пока, Наденька! – хотя думаю уже только о случившемся несчастье.

На полусогнутых, притворяясь совсем маленьким, я протискиваюсь сквозь толпу, пока не натыкаюсь на спины своих друзей, уставившихся на что-то, лежащее на земле. Пробираясь дальше, замечаю, что боковые колеса кирпично-красного автокрана заехали далеко на тротуар, а дверь кабины крановщика широко распахнута. Старушка права: легко представить, как кто-то прыгнул на движущийся грузовик и попытался удержаться за ручку закрытой, но не запертой двери. Ручка поворачивается под весом ребенка и дверь распахивается, отбрасывая его на мостовую.

На тротуаре между толпой и грузовиком лежит тело подростка примерно моих собственных размеров, прикрытое куцым куском брезента. Подросток не дышит. Я ловлю себя на мысли о том, что никогда в жизни не видел такого неподвижного тела. Там, где под брезентом должна находиться голова, стоит лужица черной маслянистой жидкости. Должно быть, кровь, но почему такого странного цвета? Кто-то посыпает лужу ведром песка. Песок пропитывается тем, что должно быть кровью, но остается темным. Наверное, кровь кажется черной из-за сумерек, думаю я.

Взгляд мой двигается к ногам жертвы. Из-под брезента неловко торчат грязные лодыжки погибшего в школьных форменных брюках – изношенных, выцветших и слишком коротких.

Их отпустили, эти штаны, чтобы дольше прослужили, а может быть, даже и надшили, судя по полоске чистой ткани в палец толщиной в самом низу. Ни крови, ни синяков. Он вырос из этих брюк, думаю я, созерцая худые белые голени, которые, кажется, светятся в сумерках. Ни царапины.

И тут я замечаю его кеды. Мои кеды.

Мальчишка, который прыгнул на движущийся грузовик, сорвался с двери кабины, пронесся в воздухе, ударился об асфальт головой, тут же расколовшейся и выпустившей лужу черной нефти, теперь лежит передо мной мертвый под куском брезента. В минуту гибели на нем были мои старые черные кеды. Тротуар под моими ногами внезапно перекашивается, а сами ноги становятся ватными, не давая мне удержаться на несуществующем склоне. Меня одолевает тошнота, я отступаю на шаг в сторону, чтобы не потерять равновесия. Голова моя совершенно пуста.